Проклятие Ивана Грозного. Душу за Царя
Шрифт:
— Ересь да измена — обвинения страшные, — надтреснутым голосом проговорил государь. — Их доказать надо.
— Знаю многое, и проверить можно!
Подьячий задёргался на дыбе, стараясь найти положение тела, при котором хотя бы немного отпустила боль.
— У архиепископа Пимена дома жёнки-ворожеи проживают, их с северных племён ему собрали. А в Софии Святой, прямо в алтаре, документы спрятаны, переписка с поляками да литовцами.
— Врёшь! — вскинулся царь.
Измена — грех тягчайший. Но чтобы этой грязью осквернить святая святых? Да люди ли там, в Новгороде Великом?!
Малюта Скуратов
— Уберите! — завыл подьячий. — Иначе умру, а главного-то вы и не услышите!
Иван Васильевич не пожалел сапога, лично отодвинул пылающие угли в сторону.
— Неужели что-то ещё знаешь? Хуже того, о чём поведал?
— Знаю! Господа новгородцы не верят, что в силах человеческих с тобой справиться, про то знаю!
— Не новость это. Как человеку победить в споре с помазанником Божьим?
— Не победит человек, так есть же силы сильнее наших!
— Шведские? Польские?
Дьяк Щелкалов, насторожившись, сделал круг вокруг дыбы, махнул рукой Грязному — слушай, мол, ни слова не пропусти.
— Не человеческие силы есть! Сказывают, в доме Пимена бес объявился, что вместо государя на Руси править будет!
— Бояр мне мало, так ещё и бесы...
Иван Васильевич с жалостью взглянул на подьячего. С ума сошёл, несчастный. Вот оно, воздаяние Господне за измену против государя!
— В темницу его! — приказал царь. — Нам уже всё ясно.
Антона Свиязева на руках отнесли в темницу. Скоро туда пришёл лекарь, облегчил боль от ран, но только ради того, чтобы вскоре вместе с поваром Молявой и прочими заговорщиками новгородский подьячий взошёл на плаху.
Царь же задержался в пыточной. Глядя не на людей, а на закопчённые стены, сочащиеся влагой, он сказал:
— Первым делом — с князем Старицким разобраться надобно. Срок выберу, приглашу к себе, в Александрову слободу; государю в лицо никто лгать не осмелится. Затем — с господами новгородцами посчитаться придётся. К зиме войско звать нужно. Войной на изменников пойду, не подданные они мне, а враги лютые. Вам же здесь надлежит собрать всё знание о заговоре, чтобы ни один виновный от расправы не ушёл. Не мщу им, видит Господь, но суд Божий чиню!
Царь, сопровождаемый Малютой Скуратовым, вышел из пыточной.
Щелкалов и Грязной переглянулись.
— Хотелось бы мне увидать того беса, что у Пимена живёт, — сказал Щелкалов.
— И на дыбу к нам, в Разбойный приказ, — предложил Грязной. — Страсть как любопытно, литовцем он окажется либо новгородцем?
— А если и в самом деле — бес?
Дьяки, отпустив палачей, обедали прямо тут же, среди допросных листов и окровавленных инструментов пытки.
Андрей Щелкалов, разломив пополам варёную курицу, вернулся к прерванному разговору.
— Кто для государя лучший защитник, кроме Бога?
— Люди опричные да служилые, — ответил, не задумываясь, Грязной.
Верил в то, о чём говорил, поэтому и не взвешивал, как обычно, свои слова.
— Это верно, если речь о телесной защите идёт. А удар-то, как видишь, в душу направлен... Не случайно Пимен постарался от царя митрополита Филиппа отвести. Святой тот, его слово перед Богом среди первых будет.
— Опасаешься,
— Уверен почти, что случится... Охранить бы его, только негласно. Государь опалы с Филиппа не снимал.
— Понимаю. И человека знаю, что согласится помочь. Один опальный сохранит другого.
— Не загадки сказывай, имя назови.
— К князю Умному-Колычеву обратиться за помощью надо.
— Погоди! Он же прочь от государевой службы отставлен! Да с позором — тебе ли не знать? — это ж после посольства к Сигизмунду было!
Два года назад князь боярин Умной-Колычев ездил с посольством к королю польскому Сигизмунду-Августу. По возвращении в Александрову слободу дипломат был прилюдно обласкан и награждён царём Иваном Васильевичем. А на пути в Москву перехвачен отрядом опричников, унижен и ограблен, да так, что до дому добрался на хромой кобыле, из жалости одолженной на каком-то глухом яме [9] — всё равно животина для нужд почты больше не годилась.
9
Ям — старинное название почтовой станции и поселения возле неё.
Считалось, что с того случая Умной-Колычев был в царской опале, не появлялся пред государевы очи, жил одиноко. Сам в гости не ездил, да и к нему попасть не старались. Слухи ходили, что со дня на день быть князю в застенке, а то и на плахе... А вот как оно выходит... Непросто...
— Сам он эту опалу выдумал, да для Европы с сыном царским Иваном и разыграл всё. Чтобы поверили и забыли, что есть такой боярин в опричнине.
— Что ж, твоя тайна, ты к нему и поедешь. А мне с татями да отравителями работать надобно!
— Если бы не было негодяев да татей лесных, остались бы мы с тобой, Андрей Яковлевич, без работы!
— Не остались бы. Друг за другом охотиться начали бы... Потому что ничем от разбойников не отличаемся!
— Вот и не соглашусь. Разбойник — он не на государственной службе!
Ближе к вечерне из ворот новгородского Кремля выехал всадник на вороном коне. Стража не решилась остановить его: времена лихие, за бдительность и плетью по лицу получить можно. А ехал иноземец в тёмном платье узкого, неприятного для русского глаза покроя да в бедном овчинном полушубке. По одеянию он больше напоминал не купца немецкого, которые после ереси Лютеровой старались носить неброское платье, но царёва опричника.
Баба с возу — кобыле легче: царёв опричник из Новгорода — городу спокойнее.
Скатертью ему дорога, по осенней-то распутице да по тёмному вечернему лесу, что значило — до лихих людей, до татей-разбойников.
Но судьба была милостивой к припозднившемуся путнику. Не то что разбойники — волки не вышли этой ночью на лесной просёлок к одинокому всаднику. Так и ехали конь и всадник в одиночестве, как братья названые, и несхожие, и похожие одновременно.
В темноте у обоих зелёным ярко светились глаза, и узкие змеиные зрачки пристально вглядывались в темноту...