Проклятие любви

Гейдж Паулина

– Мне нужна копия этого документа для моих собственных писцов, – сказала она. – А тебе лучше перевести это на аккадский и отослать в Урусалим и Гебел. Этим городам не помешает узнать, что Египет, по крайней мере, начинает изгонять стрелков пустыни. «Военачальнику крепости, Мэю, приветствие. До нашего мудрейшего внимания довели, что…»

Туту быстро записывал, старательно сохраняя молчание. Закончив, Тейе вышла, даже не взглянув на него. Снаружи в коридоре терпеливо ждал Хайя.

– Подать мои носилки и балдахин, – велела Тейе. – Сегодня я отправляюсь на площадку, там будет парад войска «Величие Атона».

Хайя взглянул ей в лицо и не стал возражать. Тейе доставили на ослепительно сияющий песчаный плац, где командиры

отдавали приказы, а воины ехали на колесницах или маршировали, взбивая босыми ногами белую пыль, их скимитары ярко сверкали на солнце. Зрелище не порадовало ее. Армия Египта напоминала колесницу без оси, прекрасную, но бесполезную. Она уже страстно мечтала о том дне, когда фараон со своими любимцами отплывет безвозвратно, и Малкатта с ее тихими садами и гулкими коридорами будет принадлежать только ей и ее воспоминаниям.

15

В следующем году Тейе убедила фараона отправить на север еще одну экспедицию, мрачно сознавая, что это не более чем попытка заслониться ладонью от ярости хамсина. Письма Риббади, полные упреков, озадаченные, преданные и, наконец, охваченные паникой, глубоко трогали ее, но она ничего не могла поделать. Абимилки из Тира умолял прислать на помощь солдат. Другие мелкие царьки и наместники просили о понимании, и Тейе знала, что, для того чтобы разгадать истинный смысл этих писем, требовались терпение и хитроумие человека, опытного и мудрого, как Осирис Аменхотеп. Ее бездеятельному и простоватому сыну было не по силам тягаться с коварством людей, которые на словах торжественно клялись ему в верности, а на деле уже тайно объединились с величайшей силой из всех, когда-либо угрожавших стабильности Египта; длинное лицо Эхнатона горело от удовольствия, когда они заявляли о том, что их преданность оскорблена. Азиру, воспользовавшись преимуществом запутанной ситуации и осторожно избегая вражды с Суппилулиумасом, принялся убивать египетских чиновников в Сирии и обвинять в этом своих старых врагов. На призывы Эхнатона явиться в Малкатту он отвечал, извиняясь, что, с тех пор как он занят защитой сирийских городов от хеттов, он не сможет явиться, по крайней мере, еще целый год. Тейе, придя в ярость, потребовала, чтобы на территорию Амурру выступили войска и казнили Азиру, но Эхнатон, слегка поколебавшись между аккадскими письменами, выдавленными на глиняной табличке, которую можно было подержать в руках, и менее вещественными и более неудобными толкованиями матери, решил поверить Азиру. Он предоставил ему годичную отсрочку. Риббади бежал из своего города Библа, и за ним медленно хлынули хетты. Мегиддо, Лахиш, Аскалон и Гезер слали в Малкатту письмо за письмом, умоляя прислать денег, солдат и провизии, и, пока Эхнатон отчаянно выяснял, где же правда, города-вассалы пали жертвами грабителей хапиру, которые теперь встали на сторону Суппилулиумаса. Многие из ханаанских вассалов были вынуждены просить хеттов о мире, предавая Египет в обмен на собственные жизни.

В следующий год, восьмой год правления Эхнатона и четвертый с тех пор, как он начал строительство своего города, Азиру пошел войной на Шумер и захватил его, пролив немало крови. Его письма Египту по-прежнему были полны торжественных заверений в преданности и описаний трудностей, которые ему приходится преодолевать, спасаясь от Суппилулиумаса. Неисправимый мошенник, он посылал такие же письма хеттскому царевичу, в ожидании того дня, когда, как он надеялся, Египет и Хеттское царство начнут воевать. Он писал поверженному и разоренному Риббади, предлагая приютить его, и Риббади, окончательно утратив способность рассуждать трезво, бежал в Амурру с семьей и немногими приверженцами. Эхнатон больше не слышал о нем. Азиру снова начал запутанные переговоры с Суппилулиумасом.

Целыми днями вереницы рабов, нагруженных сундуками и ящиками, курсировали между дворцом Малкатты и рекой, потому что через четыре года строительства город фараона был,

наконец, готов. Его назвали Ахетатон – Горизонт Атона. Сияя факелами в ночи, вниз по реке скользили ладьи, увозя последние пожитки отъезжающих, которые бродили по пустым комнатам своих покоев и домов, перед тем как приказать слугам запечатать двери. В палате внешних сношений царил хаос, на полу, колено к колену, сидели писцы, торопливо переписывая наиболее важные тексты с глиняных табличек на более легкие и удобные для перевозки свитки папируса, которые можно было взять с собой в новую палату Туту в Ахетатоне, а сами таблички отправлялись в хранилище. Ежедневные послания часто терялись в беспорядочной груде старой переписки. Фараон, крайне утомленный и возбужденный ожиданием переезда, удалился в свой недостроенный храм в Карнаке, где находил успокоение среди своих жрецов, воскуряя фимиам и внимая молитвам Мериры, а Нефертити тем временем покрикивала на слуг, пытавшихся упаковать ее бесчисленные платья, драгоценности, сандалии и тяжелые парики.

Единственным местом во дворце, где никто не суетился, была детская, куда, воспользовавшись частым отсутствием своих воспитателей и матери, предпочитавшей уединение, Сменхара и Бекетатон пришли поиграть с детьми Нефертити.

– Я буду каждый день диктовать тебе письма, буду рассказывать, какие мне задают уроки, сколько рыбы я поймал, как убил своего первого льва, – обещал Сменхара Мериатон, растянувшись рядом с ней на циновке под ветроловушкой, откуда задувал порывистый ветерок с крыши. – А ты должна описать мне, какой у фараона новый дворец, где там получше места для охоты и каких новых женщин купили в гарем фараона. Мекетатон, ты лежишь на моей ноге. Пойди, поиграй с моей сестрой.

– Не-ет, я хочу купаться, а Бекетатон только и знает, что дразнить мартышек, – заныла малышка. – Не пинай меня, Сменхара! Я хочу и буду лежать здесь и слушать.

Мериатон приподнялась.

– Эй, ты! – крикнула она рабыне, стоявшей у двери. – Отведи этих двух к озеру. И где Анхесенпаатон?

– Ее купают перед сном, – поклонившись, ответила женщина.

Мекетатон подпрыгнула, а Бекетатон в другом конце комнаты завопила от возмущения.

– Я не хочу купаться. Я матушке нажалуюсь!

– Нажалуешься потом, – грубо ответил Сменхара.

Рабыня снова поклонилась, выжидая, пока обе царевны подойдут к ней. Мекетатон радостно запрыгала, а недовольная Бекетатон принялась выталкивать мартышек из окна на клумбу.

– И пусть кто-нибудь принесет нам пива, – приказал Сменхара, когда они уходили. – И поскорее. Слишком жарко, и мы хотим пить.

Дверь закрылась.

– Я каждый день буду просить отца, чтобы он послал за тобой, – тихо сказала Мериатон, поглядывая на слуг, толпившихся в дальнем конце детской. – Я буду сердиться, и визжать, и притворяться больной, пока он не послушает.

Сменхара намотал на палец ее детский локон и притянул ее к себе.

– Фараоны не слушают восьмилетних девочек, тем более твой отец. Он слишком боится императрицы, чтобы посылать за мной. А еще он не любит меня. Вряд ли он это позволит.

– Но почему? – Мериатон потянула локон. – Моя матушка снова беременна и говорит, что на этот раз у нее будет царевич, и он женится на мне, и я однажды стану царицей.

– Станешь, но только когда я стану фараоном и женюсь на тебе. Поэтому мой брат-царь не любит меня. По крайней мере, так говорит моя матушка.

Служанка подошла и, беззвучно опустившись на колени, поставила перед ними поднос с пивом. Сменхара залпом осушил свою чашу.

– Мне надоело валяться здесь. Надевай юбку, пойдем, покатаемся по реке. Посмотришь, как я рыбачу.

Мериатон послушно поставила чашу, хлопнула в ладоши, чтобы ей принесли юбку, и подождала, пока рабыня обернула ее вокруг талии. Сменхара с интересом наблюдал, как ее обули в сандалии и затушевали черной краской веки, потом схватил за ленты детского локона и небрежно потащил ее к двери.