Проклятие рода

Шкваров Алексей Геннадьевич

Архиепископ замолчал. Молчал и Веттерман, погруженный в раздумья. Ведь ему подтвердили только что собственные догадки о непостижимости русской души, видимо когда-то толкнувшая Русь к принятию христианства. Рассказ новгородского владыки об апостоле Андрее, принесшем христианство в Московию одновременно с Римом, не показался настолько убедительным пастору, чтобы он мог в него поверить. Веттерман не читал труды тех достопочтенных отцов церкви, на которых сослался Макарий, хотя имена были ему знакомы. Но он понял главное, оценил бездонную глубину и чистоту русского духа без мутной богословской схоластики, ее неподвижность, которую следовало привести в действие, запустить, заставить развиваться в борьбе добра и зла, в стремлении познать Божью истину, увидеть Божественный свет, и тем, кто воскликнет «Вперед!» и поведет за собой, будет новый правитель

страны, соединивший в себе ветхозаветную историю и евангельское повествование жизни Христа. Это означало одно – создание нового мира Руси, сотворенного теперь по Божьим, а не языческим законам, создание нового государства, пространства, культуры. Это означало приближение к взрыву сознания, похожему на то, что началось в Европе с победного шествия протестантского вероучения, лишь масштабами, исходя из необъятности просторов Московии, но совершенно иного по сути, без философских или художественных откровений, на которых Русь была скудна и только приступила к познанию величайшего интеллектуального наследия Рима и Византии до их разделения и после, в чем он убедился сейчас находясь в покоях митрополита, в его библиотеке. Иоганну показалось, что он стоит на краю бездонной пропасти, вдруг открывшейся перед ним, называемой Русью, заполнить которую берет на себя смелость стоящий перед ним монах с помощью другого человека, должного стать для всего народа воплощением Божьего духа. Но как ему удастся придать порыв, воплотить в себе одном новую страну, жизнь, Веру без опыта многовековых богословских споров и основанных на них традициях, без собственных озарений, которые необходимо прожить сначала в душе, а потом вынести их в реальный мир, этого Веттерман представить не мог. Нужно прожить в самом себе битву тьмы и света, добра и зла, выйти из них очищенным через откровения, чтобы не перенести душевные битвы в мир, где живут люди и не начать священную войну с ними, заполнив пустоту сознания трупами врагов из плоти и крови, сделав их всемирным злом. По силам ли это одному человеку, даже если, как сказал владыка, это будет помазанник Божий? И будет ли он воистину богобоязнен и любвеобилен к стаду своему? Не есть ли то попытка построить мнимое Его присутствие, дабы заполнить ужасающую пустоту Его отсутствия?

Макарий прервал его размышления:

– Пора тебе, отче! О нашей встрече писать в Стекольну не надобно. Не поверят все равно. Не допускался ни один из ваших отцов до архиерейских покоев. Пиши суть самую - Русь хочет мира. Вот, возьми на память. – Архиепископ протянул Иоганну небольшую резную деревянную икону. – Здесь образ Святого Николая, что почитается покуда у вас, - не удержался владыка, чтоб не съязвить, - с избранными нашими святыми Иоанном Милостливым, Параскевой Пятницей, Космой и Дамианом. За добро, добром платим, и добрым людям рады! Торговлей, а не войной процветать намерены. Верой, но не суевериями! Единым государем, а не распрями боярскими! На том, прощай, отче. Храни тебя Господь! – Макарий размашисто благословил пастора крестным знамением. Отец Димитрий склонился над столом в глубоком прощальном поклоне. Как из-под земли вырос инок, что привел Веттермана в покои архиепископа. Пастор хотел было откланяться, но Макарий придержал его:

– И еще… - владыко прищурился, - ежели какая помощь нужна будет, нам не противная, сей послушник, - кивнул на провожатого, - Сильвестром нареченный, имеет мое благословение. Он скажет, как его сыскать. Поможет. Не сомневайся!

– Благодарю вас, владыко, и вас храни Господь и Пресвятая Дева Мария.

Иоганн низко поклонился, поблагодарил и отправился в обратный путь по лабиринтам переходов и коридоров.

Он думал о том самом младенце, Иоанне, которому новгородский владыка предрек судьбу демиурга . Сколько ему лет сейчас? Шесть, семь? Способен ли он будет даже с помощью мудрейшего архиепископа – наставника пройти сложнейший путь заполнения собственной души, чтобы позднее соединить ее с душой народа, став одним целым, жить одной жизнью человека и народа? Он думал о своем сыне, о том, какая ждет судьба Андерса. Сможет ли он преодолеть томления собственной души, гордыню осуждения и сквозь них придти к истинной любви, как к собственной матери, так и ко всему живому?

– Ладаном обкурить, аль святой водой обрызгать? – Тихо спросил архиепископа отец Димитрий, лишь закрылась за гостем и его провожатым дверь.

– Язвишь, старче? – Усмехнулся владыка. Вопрос ученого монаха отвлек от тяжелых мыслей. – Ересь Лютерова от грехов римских

рождена. Православному ли ее бояться? Оттого, что немчины сии палаты возводили, нечто стены ересью-проказой покрыты? Нет. Образы святые их приняли, украсили благоговейно. Не ересей страшусь, старче, супротив них Слово Господне щит надежный, пустоты языческой русской души опасаюсь, да малолетства государя нашего, советников мудрых подле себя не обретшего покуда. А те, что есть… - махнул рукой, - на все воля Божья… сподобит – наш черед придет. Всколыхнем Русь, верой христианской наполним, чрез государя Божьей властью облеченного соединим народ с Творцом. Но больно уж глубока эта бездна… А немчин – добрый человек. Видно сразу. Глаза и душа – любовью Христовой, а разум – мудростью, светятся. Жаль, не наш он… Добрый помощник в делах наших великих и праведных получился бы…

Глава 7. Царское детство.

Иоанн отца почти не помнил. Налетал кто-то большой, безбородый, с длинными усами, пахнущими чем-то кисло-острым, подхватывал на руки, подбрасывал, так что сердечко замирало от страха, целовал колюче. Вокруг гоготали, ревели по-звериному какие-то дядьки волосами поросшие, на чудищ лесных, да болотных похожие, про которых няньки сказывали и крестились:

– Упаси, Бог, встретить! – Оттого еще больше пугался.

Сполохи памяти – он же, отцом называемый, лежит на кровати большой, запах в клети тяжелый, смрадный, жар от печей, везде свечи и те же дядьки толпятся, мать лежит у изголовья, плачет сильно. Подвели к нему, голова закружилась, отец сказал что-то, руку поднял или помогли ему, осенил знамением. Все вокруг толпятся, плачут, слезы с соплями по бородам размазывают, а сами такие страшные… Испугался, заплакал навзрыд, к матери потянулся, да не до него ей было. Чьи-то руки подхватили, вынесли прочь.

На дыбочки встал рано – около года и двух месяцев – так рассказывали ему потом мамки и няньки. Шагу ступить одному не давали – не дай, Бог, упадет, зашибется, лазит ведь везде. Во двор гулять выводили, тут уж глаз да глаз нужен. Ладно, в грязь упадет, помыться отнесут, переоденут, а подрастать стал, беда другая, оглянуться не успеешь, как шасть от нянек, да к дворне, к ребятишкам-погодкам. Обидеть, не обидят, но всякое возможно. Иоанн хоть и мал был, осанку великокняжескую сразу перенял, хоть отца почти и не помнил, зато на посольских приемах скучных насмотрелся, запомнил.

– Я – князь великий! Кланяйтесь мне! – Покрикивал на ребятишек. Те посмеивались, а кто и пугался, но исполняли все. Только разве не могут в отместку зло какое учинить? Иль белены подсунуть или бздники , хуже если к лошадям уведут, да начнут, проказники, их за хвосты дергать или стегать хворостиной, сколь таких покалеченных, беззубых, с глазами выбитыми бродит потом калеками, а тут дите царское – не досмотришь – нянек иссекут в дробные части, собакам скормят. Метались няньки да мамки, выкрикивали:

– Иоанн Васильевич! Где ты, князюшка? Отзовись! – Про себя кудахтали, бросаясь на поиски врассыпную. – Ох ти, Господи, потерялся поди.

От дворовых и словам бранным научился. Мамке Челядниной первой досталось - сукой обозвал. Просто так, интересно ему было. Та вспыхнула сначала, раскраснелась, рука зачесалась прут найти да вздуть, опомнилась быстро, заулыбалась:

– Ах, ты проказник, буян этакий, что ж на мамку свою ругаешься?

Если на двор не пускали – дождь сильный или ветер, приходилось с братом Георгием сидеть, а тот глухонемой, много с ним наиграешь? Одна радость вечером, как спать ложиться, тут уж ритуал – сказка обязательная, под нее сон быстрый и легкий приходит. По матери скучал сильно. Видеться-то редко приходилось.

– Дела государевы… - Успокаивали Челяднина с мамками.

– Дела, сыночек, государевы… - Вторила им Елена.

– А после? После дел-то? – Спрашивал мальчик, руками разводя.

– Забегу, сыночек. Поцелую, молитовку прочтем вместе с братиком твоим. – Обещала мать, да не часто слово данное сдерживала. Дядька все возле нее крутился – князь Иван Оболенский. Не нравился он княжичу. Ревновал.

– Кто он? Что тут делает?

– Гостинцы тебе принес. – Объясняла мать, бегло оглянувшись на Овчину, подмигивала любовнику, давай, мол. Тот выкладывал заранее приготовленное. Мальчик рассматривал, что-то увлекало его, но, как только мать исчезала вместе с Оболенский, так и интерес пропадал к гостинцам. Небрежно ногой отодвигал куда-нибудь в угол или брату несмышленому подсовывал.