Проклятие рода
Шрифт:
– Почему ему?
– Так за братца Симеона сбежавшего пусть искупает свои вины! – Торжествующе заключила с истинно женским коварством и злопамятством.
Полки московские меж тем домой возвращались. С ними Князь Андрей Иванович Старицкий с княгиней. Шигона неподалеку. Мерно в седле покачиваясь, спросил у Загряжского:
– Что за день-то сегодня?
– Никола-вешний!
– М-м… - Задумался. – Церковку бы надо в деревне той поставить… Как ее?
– Тюхола, Иван Юрьевич!
– Значит, Никольскую…
Маленький Иоанн с любопытством смотрел на своего дядю, которого изменником
Елена Васильевна, вино фряжское сама подала деверю и жене его княгине Ефросинье. Спросила, как бы между делом:
– Слышала, что воевода князь Иван Овчина-Телепнев чуть ли не пищали изготовил против брата моего? Ох уж, я ему опалу выкажу! – Старицкий зарделся, но промолчал.
– А тебе, Иван Юрьевич, - Шигона поднялся из-за стола, поклонился в пояс, - награду обещаю!
– Мне служить тебе честь, великая княгинюшка!
И ни тени лукавства на лице Глинской не промелькнуло. Всех на завтра вновь к обеду звала. Иоанн притомился сидеть за столом, дремать начал подле матери. Та заметила, вновь погладила и сказала:
– Устал наш великий князь. Не будем ему мешать. Нашу трапезу на сегодня завершим, а завтра с обедом и продолжим.
Пришел назавтра князь Андрей Иванович. С ним юная лишь Ефросинья, да младенец Владимир. Бояр ближних в гридне задержали. Обождать велели, и дверь дубовую затворили плотно. Ни звука за спиной. Князь Старицкий расхаживал неторопливо, ждал, что выйдет сама Елена Васильевна. Вместо нее появились дети боярские с князем Дмитрием Федоровичем Бельским в облачении воинском. Старый боярин молвил, отводя глаза в сторону:
– Князь Андрей Иванович ныне ты пойман великим князем Иоанном Васильевичем. Ждет тебя клеть каменная, да оковы.
Побледнел Старицкий. Разом сил лишился, даже сказать ничего не мог. Онемел. Ефросинья, зарыдав, к нему бросилась, но дети боярские ее быстро оторвали от мужа и увели прочь. Следом повели и дядю великого князя московского.
О дальнейшей судьбе Старицкого князя читаем у Карамзина: «Андрей имел участь брата и умер насильственной смертью спустя шесть месяцев и подобно ему был с честью погребен в церкви Михаила Архангела» .
– Тебе, Иван Юрьевич, жалую пять деревень с уделов старицких!
– Объявила Шигоне радостная Елена Глинская перед боярской думой, но в кругу малом, ближнем – Иван Овчина-Телепнев, Шуйские Василий с Иваном да князь Дмитрий Бельский.
– Честь великая! – Поклонился ей Поджогин. Помедлил, но решился. – Хоть и гнева твоего страшусь, но дозволь просьбу высказать.
Кивнула благосклонно:
– Говори, Иван Юрьевич, ни в чем отказа тебе не будет!
– Дозволь уж тогда деревни тобой жалованные обители Волоколамской отписать. Грех на душе моей лежит. Тянет, словно камень на шее. Согрешить пришлось пред образами святыми, клясться именем Божьим, когда разговоры разговаривал с князем Андреем Ивановичем.
– Ты волю мою исполнял, Иван Юрьевич, и клятвопреступник здесь не ты, а князь Андрей, ибо он раньше тебя крест на верность Иоанну целовал пред умирающим мужем моим и боярами ближними! – Вспыхнула сначала. Затем успокоилась.
– Понимаю тебя… - взгрустнула притворно княгиня, даже слеза выкатилась, - я тоже греха смертного не желаю,
Бояре Шуйские неторопливо выехали через Боровицкие ворота. Кони могучие, седла черкасские, вместе со сбруями серебром богато расшиты. Кафтаны из сукна заморского, соболями оторочены, шапки горластые – знак боярский надеты несмотря на теплынь. Чуть впереди старший – Василий Васильевич. За ним, в полконя отстав, младший – Иван. На поклоны прохожих лишь он кивком отвечает. Старший в раздумьях. Глаза вроде сонные, веки опущены, словно дремлет, но коль глянет, остолбенеть человек может от свирепости взгляда. Очнулся Василий Васильевич от раздумий, поманил Ивана к себе. Как всегда немногословен:
– Бог нас милует. Скоро наш черед. Полгода, не более, Старицкому положу. Езжай в лес, к кому сам ведаешь, ловчие дорогу знают, доведут. Возьмешь, и… следов не оставляй. Мне недосуг, в Москве останусь. Смотреть теперь надо в оба.
– Когда ехать-то?
– Не откладывай, назавтра собирайся. Когда время придет, чтоб не метаться, а под рукой нужное иметь!
С первыми лучами солнца выехал Иван Шуйский с ловчими. Верстах в двадцати к северу от Москвы свернули с дороги. Осталась позади серебристая речная излучина, рощи кудрявые, луга сочные, зеленые и пашни, налившиеся полнокровным семенем, начались леса дремучие заповедные. Тропинка все слабее и чуть заметнее, пока вовсе не исчезла в густом и пышном мохе. Вперед пошли опытные ловчие, по засечкам лишь им ведомым. Деревья становятся толще и выше, захватывая своими могучими кронами весь свет солнечный, оставив внизу один влажный сумрак. Ни дуновенья ветерка, ни пения птиц. Замерло все, словно светлая мертвая ночь опустилась на землю. Лишь змеи и другие неведомые гады, тускло блеснув чешуей, нарушают гробовую тишину своим шипением, да лошади отзываются тревожным храпом, кося глазами на уползающего смертельного врага.
Заметив очередную гадюку, юрко выскользнувшую из-под копыт, Шуйский крестится. Предание о смерти князя Олега вспомнилось. Жутковато стало.
– Далеко еще? – Не выдерживает пугающего молчания леса боярин, шепотом спрашивает своих людей.
– Саженей двести, после перелесок, а уж там… недалече – Глухо отзываются откуда-то спереди.
И точно. Дубы столетние вдруг кончились, в лицо плеснуло холодным духом болота, закружились косами березы, темные сырые осины склонились, кривые сгорбленные ели потянули к путникам крючковатые иссохшие лапы. Все сильнее ощущалась прохлада могильная, туман задымился, поднявшись до лошадиного брюха, и деревья встрепенулись, зашевелились, то поднимая ветви к небу, словно хлестнуть угрожая, то опуская вниз, дорогу загораживая. Путники словно потонули в чаще перелеска, и лишь сухой треск ломаемых перед боярином ветвей говорил о том, что они не стоят на месте.
Наконец, утомленные они вышли на край болота и остановились. Один из ловчих плетью показал на чуть приметный бугорок сруба, обросшего мхом настолько, что очертания бревен лишь угадывались, вился дымок, хотя никакой трубы видно не было, произнес чуть слышно:
– Здесь ее лачуга! – Его рука тянется ко лбу, осенить крестным знамением, но ловчий сдерживается, опасаясь боярского гнева.
Шуйскому помогают слезть с коня. Он достает из-за пояса две загодя приготовленные рукавицы. Одна кольчужная боевая, ее боярин одевает на левую руку, другая сшита из толстенной рогожи – на правую. На широком поясе у боярина закреплен особый рогожный мешок, рядом висит большой охотничий нож.