Проклятие рода

Шкваров Алексей Геннадьевич

Отец Афанасий покрыл главу великокняжескую епитрахалью, возложил руку сверху и заговорил сам, прикрыв глаза:

– Исповедую аз многогрешный Иоанн Господу Богу и Спасу нашему Иисусу Христу и тебе, честный Отче, вся согрешения моя и вся злая моя дела, я же содеял во все дни жизни моей, я же помыслил даже до сего дне. Прости мя, честный Отче! – Помедлил немного и продолжил.
– Согрешил: убийством немилосердным, гневом, оскорблением, раздражением и осмеянием, непримирением, враждой и ненавистью. Прости мя, честный Отче! Согрешил: невоздержанием душевных и телесных чувств, нечистотою душевною и телесною, пристрастием, сладострастием, нескромным воззрением на жен. Прости мя, честный Отче!

Согрешил: пленением ума и окаменением сердца; непонуждением себя на всякое доброе дело. Прости мя, честный Отче! Согрешил: унынием, малодушием, нетерпением, ропотом, отчаянием в спасении, неимением надежды на милосердие Божие, бесчувствием, невежеством, наглостью, бесстыдством. Прости мя, честный Отче! Согрешил: словом, помышлением и всеми моими чувствами: зрением, слухом, обонянием, вкусом, осязанием, — волею или неволею, ведением или неведением, в разуме и неразумии, и не перечислить всех грехов моих по множеству их. Но во всех сих, так и в неизреченных по забвению, раскаиваюсь и жалею, и впредь с помощью Божией обещаюсь блюсти. Ты же, честный Отче, прости мя и разреши от всех сих и помолись о мне грешном, а в оный Судный день засвидетельствуй пред Богом об исповеданных мною грехах. Аминь.

Отец Афанасий закончил, снял епитрахиль с головы великого князя, дал приложится к Евангелию Святому и к кресту.

– Давай теперь вместе помолимся. Повторяй за мной, сын мой! Как слабому и вовсе бессильному самому по себе на дела благия, смиренно со слезами молю Тебя, Господи, Спасителю мой, помози мне утвердиться в моем намерении: жить прочее время жизни для Тебя, возлюбленного Бога моего, богоугодно, а прошедшие согрешения моя прости милосердием Твоим и разреши от всех моих, сказанных пред Тобою грехов, яко благий Человеколюбец. Так же смиренно молю Тебя, Пресвятая Богородице, и вас, Небесные Силы и все угодники Божии, помогите мне исправить мою жизнь.

– Господи помилуй! Господи помилуй! Господи помилуй! Аминь!

Обедню отстояли. Поп Афанасий служил долго, все по чину каноническому совершал. Иоанн молился истово, как встал на колени перед исповедью, так и не поднимался до самого причастия, надолго лбом приникал к полу дощатому, словно засыпал. Потом разгибался, крестился широко, шептал слова молитвенные, повторял за попом.

Выходя из храма, подозвал к себе отца Афанасия. Понравился поп Иоанну.

– Давно случишь здесь, отче?

– Почитай, второй десяток, великий князь. Как почивший благодетель князь Федор Михайлович построил сию храмину, так и я службу правлю.

– Хорошо у тебя здесь… - Покачал головой княжич.

– Пресвятая Богородица над нами свой Покров раскинула. – Поп воздел к небу руки. – Хвала ей, да другой заступнице нашей, Святой Анне.

– Эй, - сотоварищам, в стороне нетерпеливо ожидавшим, бросил, - у кого какая деньга есть? Давайте всё! – Подошли ближе, вытащили монеты, у кого что было, отдали Иоанну. – На, возьми вклад. – Протянул священнику. – Поминай душу невинно загубленную.

– Спаси, Господи! – Принял поп деньги. Закрестился, кланялся низко. – За чью душу-то молиться?

– Не знаю, отче. – Опустил голову сокрушенно. – Просто, за рабу Божию…

Трапезничали поздно и скромно. От медов Иоанн отказался и другим не позволил.

– Квас и воду пейте! – Сказал, словно отрезал.

Переглянулись дружки, вздохнули, да разве против воли великокняжеской пойдешь…

На стене Иоанн саблю богатырскую приметил. Подошел рассмотреть.

– Отцова! – Пояснил Иван Мстиславский. Снял, протянул Иоанну. Тот вытянул клинок, прочитал надпись: «сабля княж Федора Михайловича Мстиславского». – Еще не по-нашему что-то писано…

– По-арабски, что сделана Абдулом Али уроженцем кашемировским. –

Подсказал Иван.

– Знатная сабля. – Вмешался Дорогобужский. – Такой только головы рубить. Как кочаны капустные отлетать будут.

– Кому рубить-то собрался? – Неожиданно спросил великий князь. Встрявшему в глаза посмотрел с усмешкой недоброй.

– Тык…, - растерялся Дорогобужский, - басурманам, да изменникам твоим, Иоанн Васильевич.

– Верно! – Кивнул великий князь, вогнал клинок в ножны, бережно подал саблю Мстиславскому. – Храни ее, Ваня. Пригодится она.

С утра на охоту помчались. Целый день тешились, на Хорошевских лугах орлаков соколами гоняли. Снова ветер свистел в ушах, собаки заливались по следу, зайца учуяв, улюлюкали удалые сокольничие, да ловчие. Эх, и благодать-то какая! Легко на душе, исповедью очищенной, солнцем освещенной, ветром освеженной.

В селе Хорошеве, вотчине великокняжеской, трапезничали, свежей зайчатиной лакомились, медами ставлеными запивали. Хотел было великий князь отказаться, одной водицы испить, да передумал, давай, напоследок. Вернусь в палаты и… Под вечер, уставшие, но довольные и хмельные в Москву возвращались. Стемнело вовсе. Мишка Трубецкой с Оболенским подзадоривали, неймется им все:

– К девкам заглянем, великий князь?

Иоанн отмалчивался поначалу, головой мотал несогласно, но хмель разбирал, подзуживал, словно бес. Уговорили. Махнул рукой, мол, давайте. А те и рады. Вновь забор чей-то сломан у моста через Неглинку. Девки врассыпную. Да куда там… Убежишь ли далеко в рубахах полотняных, да спросонья, да с перепуга великого, когда ноги подкашиваются.

Мишка Трубецкой одну поймал за волосы, обратно тащит. Федька Оболенский – другую. Ванька Дорогобужский – третью. Лишь Иван Мстиславский с места не тронулся, подле великого князя стоять остался. Дрожь проняла Иоанна. А этим, хоть бы хны! Знай себе на девок покрикивают: «Замолчи, дура, а то…». Мишка и вовсе нож выхватил, своей к горлу приставил. Девки воют вполголоса, и волосам, на кулак намотанным, больно, и страх перед поруганием предстоящим велик.

– Выбирай, Иоанн Васильевич! – Оболенский вытолкнул вперед свою. Золотоволосая, щеки конопушками забрызганы, а глаза… глаза-то – синь озерная, бездонная. Слезы текут ручьями. Губа нижняя дрожит мелко-мелко. То ли пощады просит девка, то ли молится. Не разберешь.

– Иль с этой почнем? – Трубецкой другую перед великим князем выставил, дернул сильно за волосы льняные, так что шея девичья лебединая изогнулась, а слезы брызнули из глаз.

– А моя хуже что ль? – Встрял Дорогобужский, подтаскивая свою жертву. Она и идти-то не могла, упала, так он волоком по земле тащил – вон вся рубаха в грязи. – Не смотри, великий князь, что измарана. Все одно заголять. Зато телесами красна и дородна. – И прикрикнул на девку. – Вставай что ль, хвать валяться в ногах! Не на молитве, чай! На потребу взяли.

Иоанн ишь мельком взглянул на нее и опять к синеокой взор обратил.

Переглянулись молодцы. Смекнули.

– Давай, Федька, свою раскладывай! – Распорядился Трубецкой. – Мы с Ванькой подсобим тебе. Эй, Мстиславский, чего копной встал? Держи-ка покуда! – Швырнул свою девку прямо в объятья князя Ивана. Тот от неожиданности пошатнулся, обхватил руками, прижал к груди. Дорогобужский свою подтащил. Бросил у ног Мстиславского, мол, и за этой присмотри. Втроем взялись за золотоволосую. На руки подхватили, да на лавку опрокинули. Руки-ноги прижали. У Трубецкого опять нож сверкнул, затрещала рубаха полотняная. Распластал, оголяя всю, от самого ворота до подола. Девка закусила губу нижнюю дрожь унять, приподняла голову, обожгла Иоанна взглядом. Так и впилась глазами. Не страх в них был, мольба последняя, предсмертная.