Проклятие рукописи
Шрифт:
Этой ночью Томмазо приснилась его бывшая невеста Франческа. Они, совсем юные, скакали на белых лошадях по весенним изумрудным лугам. Ему было хорошо, легко на душе. Когда на их пути оказалась река, Франческа, не раздумывая, прыгнула на лошади с крутого берега в воду, а Томмазо остановил коня. Он видел, как всадница и лошадь вынырнули и их понесло быстрым течением. А он стоял у края обрыва и все не мог решить, как ему поступить.
Проснувшись, он долго лежал на кровати, раздумывая: к чему приснился этот сон? К добру или к неприятностям? Утром недомогание сковало уставшее тело, он посчитал это следствием усталости от бесконечных дорог и решил задержаться у Никколо еще на день, отправиться в путь завтра. С ним происходило непонятное — внезапно начинала кружиться голова, ноги не держали, силы полностью покидали его и овладевало безудержное желание есть. Презирая себя, он жадно поглощал пищу, дрожащими от нетерпения руками буквально заталкивая куски в рот, не замечая ничего вокруг, и, лишь насытившись, понимал бестактность своего поведения. Это приводило его в бешенство, он требовал
Томмазо понимал, насколько опасно ему оставаться у Никколо, но ничего не мог поделать с собой — его тело, послушно служившее ему на протяжении более четырех десятков лет, вдруг вздумало бунтовать. В глубине души он осознавал: стоит ему приказать себе уехать отсюда, и никакое недомогание его не остановит. Но он медлил, поражаясь своей слабости, поддавшись хвори, причины которой были скорее душевного характера. Возможно, так проявилась тоска по родным местам, удерживая его здесь. На третью ночь ему приснился весело смеющийся Джованни, уплетающий только что запеченную баранью ногу. Жир стекал по его щекам, подбородку, рукам, а он пребывал в блаженном состоянии, поглощая еду. Томмазо эта картина раздражала, и он попытался прикрикнуть на Джованни, на что тот повернул к нему лоснящееся от жира лицо:
— Эй, Томмазо, ты не мой сеньор! Ты ведь предал меня, отправив на эшафот вместо себя!
Томмазо молча отвернулся и тут же натолкнулся на Арджиенто в окровавленном колете.
— Манускрипт живой — ему требуется кровь! Не дашь ему крови — он убьет тебя, как ты меня. Ты понял меня? Ты — обречен!
Проснувшись, Томмазо истолковал сон как знак, что ему здесь больше оставаться нельзя, и приказал седлать лошадь, но было уже поздно — во двор въехали судебный исполнитель, кавалерий и несколько стражников. Томмазо лишь успел приказать смертельно побледневшему Никколо спрятать его багаж с рукописями и книгами, чтобы они не попали в руки людей герцога. Давая Никколо на это время, он бесстрашно вышел навстречу судебному исполнителю, с удивлением почувствовав, что непонятная хворь, мучившая его все эти дни, отступила и он снова здоров и полон сил. «Для чего? Чтобы бодро пройти последний путь до эшафота?» Он понимал: вооруженное сопротивление бесполезно и только принесет неприятности Никколо и его семье. В его ушах вновь зазвучал голос умирающего Арджиенто: «Ты убил меня, а рукопись убьет тебя! Ты был прав — она живая. Ха-ха-ха…»
Ему оставалось надеяться лишь на милость герцога — умереть от меча, а не позорной смертью на виселице. И снова зазвучал зловещий смех Арджиенто, а потом его слова: «Я же тебя предупреждал: сегодня манускрипт напьется моей крови, а завтра — твоей. Твой черед пришел!»
3. Замок Сфорца в Павии
От разрастающейся по мере приближения мрачной громады герцогского замка-крепости в Павии веяло холодом и беспощадностью Рока. «Встреча с прошлым иногда бывает губительна», — пронзила Томмазо мысль. К своему удивлению, он не испытывал страха, а лишь любопытство, словно сверяя полузабытые воспоминания с вновь увиденным. Казалось, время остановилось здесь, не произведя никаких изменений ни в окружающем пейзаже, ни в самом замке. Уже можно было рассмотреть главную достопримечательность замка, установленную на северной башне, — Астрариум, на семи циферблатах показывающий обычное и звездное время, движение Луны и Солнца, пяти планет — уникальное творение ученого Джованни Донди. Переехав через каменный арочный мост, соединяющий берега реки Тичино, они оказались перед воротами замка.
Проезжая мимо конной статуи остготского короля Теодориха, поблекшей от времени и испражнений птиц, Томмазо предпринял очередную попытку убедить судебного исполнителя отправить его в Милан, рассчитывая, что таким образом известие о его аресте дойдет до Папы Сикста IV, а тот примет меры для его освобождения.
— Кавалерий, вы делаете ошибку — мне надо в Милан, встретиться с его светлостью герцогом.
— Вот это и стало бы моей ошибкой, — рассмеялся судебный исполнитель. — У меня имеется скрепленный печатью герцога перечень преступников, которые подлежат наказанию соразмерно их преступлениям. А изменникам и заговорщикам одно наказание — виселица! Единственное, чем я вас утешу, — о вашем аресте незамедлительно сообщу герцогу, и, возможно, он захочет сам посмотреть, как вас вздернут. Так что у вас есть шанс увидеть герцога — стоя на эшафоте. Не хотите поведать мне, какая причина заставила вас посетить наши края, зная, что тут вы можете встретить смерть?
— Об этом я буду говорить только с герцогом, — заупрямился Томмазо.
— Скорее всего, с Богом на небесах или с дьяволом в аду. Второе более вероятно.
Судебный исполнитель снова рассмеялся, прикидывая, сколько герцог заплатит за поимку и казнь этого преступника. Решил не торопить с казнью подеста [6] Павии, а завтра допросить преступника с пристрастием — применив пытку — и узнать причины его появления здесь.
Томмазо поместили в каменный мешок, расположенный в подземелье тюремной башни. Темница была чрезвычайно малых размеров, узник не мог ни выпрямиться во весь рост, ни вытянуться лежа. В потолке захлопнулась крышка входного люка, заскрежетал засов, запечатывая его в каменной могиле, и все погрузилось во мрак и тишину, нарушаемую лишь шуршанием и писком крыс, обрадовавшихся новому
6
От potestas (пат.) — власть; глава администрации (подестата) в средневековых итальянских городах-государствах. Сочетал в себе функции главы исполнительной и судебной властей.
Для деятельной натуры Томмазо оказаться в беспомощном состоянии, когда от него ничего не зависит, было горше смерти. Где-то там, за стенами темницы, решалась его судьба: могли в любой момент вздернуть на виселице при большом стечении народа, как бывшего заговорщика, или тайно утопить в реке, чтобы не предавать казнь огласке, или даже запечатать на долгие годы в этой темнице, заставив потерять человеческий облик. Последнее для него было самым ужасным. Ему вспомнилось, что именно в этой башне нашел свою смерть знаменитый Боэций [7] , обвиненный в измене и казненный по приказу короля Теодориха. Возможно, именно в этом каменном мешке в ожидании казни он написал свое знаменитое сочинение «De consolatione philosophiae» [8] .
7
Аниций Манлий Торкват Северин Боэций (ок. 480–524), римский государственный деятель, христианский философ-неоплатоник, в 522 г. — первый министр королевства Теодориха (magister officium). В 523/524 гг. был обвинен в государственной измене, заключен в тюрьму и казнен.
8
«Об утешении философией»
Время перестало течь и застыло на месте. Неизвестность приносила невыносимые мучения, похуже, чем пытка. Тело ныло от неудобного положения, затекали ноги, хотелось потянуться, выпрямиться во весь рост, что было невозможно в тесном помещении, размерами чуть больше сундука для одежды. Вскоре Томмазо научился вытягивать тело до хруста в суставах по частям: отдельно ноги и туловище, снимая напряжение с позвоночника. Дополнительное неудобство приносил наклонный каменный пол, но и к этому он приспособился. Когда вверху открылся люк и надзиратель протянул черствую лепешку и кружку воды, Томмазо понял, что наступил вечер. Прошло всего несколько часов, а ему казалось, что он провел в заточении уже несколько лет То, что его не трогали до вечера, еще ничего не означало: возможно, уже объявлено о его казни на следующий день, а может, и этой ночью откроется люк и ему прикажут выйти наружу, запакуют в мешок и вскоре над ним сомкнутся темные воды Тичино. Спать не хотелось, и вновь потянулись долгие часы ожидания, прерываемые чутким полусном, так как постоянно приходилось смахивать наглых крыс, давно оголодавших, стремящихся полакомиться его плотью.
Люк, открываясь, заскрипел, возвещая о наступившем утре, и вновь черствая лепешка (они что, специально ждали, чтобы она превратилась в камень и ее необходимо было размачивать водой?) и на этот раз глиняный кувшин с водой. Надзиратель проигнорировал накопившиеся у Томмазо вопросы, молча и поспешно захлопнул люк, возвращая узника к единственно доступным занятиям — тоскливому ожиданию и мрачным размышлениям.
На этот раз люк открылся явно раньше вечера, и Томмазо приказали выйти. Он понял: его судьба решена и явно не в его пользу. Рядом с надзирателем оказались два стражника, они повели его к выходу из башни. Яркий солнечный день оглушил его буйством света, напоенным весной воздухом, — все это резко контрастировало с мрачным затхлым подземельем.
«Неужели в такой прекрасный день мне суждено умереть?!» Внутри него кричало и рвалось наружу безудержное желание жить. Ему не связали руки за спиной, и он подумал: «Хуже уже не будет — рвануться к стражнику, свалить его на землю и бежать, бежать». Но его взгляд скользил по высоким стенам крепости, отметая такой вариант. Даже если ему удастся вырвать пику из рук стражника, заколоть второго, то через ворота все равно не пробиться.
К удивлению Томмазо, его не ожидала повозка обреченных, выкрашенная в черный цвет, которая отвозила осужденных на смерть в город, где на эшафоте уже была установлена виселица или плаха. Наоборот, его отвели в замок, где девушка-служанка помогла ему умыться над тазом прохладной водой и подала чистое полотенце.