Проклятие визиря. Мария Кантемир
Шрифт:
Мехмед никогда не был склонен к лицемерию и предательству, и потому жалкий казначей вызвал у него непомерный гнев. Сдерживая себя, он всё-таки спросил его:
— Если ты хотел преподнести мне казну, почему так медлил, почему тебя с трудом разыскали и почему не сдал её мне, когда шла осада?
И тут двуличный Нотару предал и своих покровителей в стане султана:
— В письмах, присланных твоими пашами, нам советовали не сдаваться.
И Мехмед понял, что его великий визирь Халил-паша слишком много говорил в стане Византии, открывал
Султан проехал по всему городу и был поражён тем, как разграбили и разрушили его турки.
Всё, что мог, он сохранил.
Главную церковь города, прекрасную Айя-Софию, он повелел превратить в мечеть, а дворец императора восстановить. Но вид города настолько поразил сердце султана, что он, образованный и поэтичный в душе, горько произнёс стихи персидского поэта:
— «Сова поёт невбет (сигнал независимости) на могиле Афрасиаба, и паук несёт службу пердедара (открывающего занавесы у дверей) в императорском дворце».
Никого из придворных не нашёл Мехмед в императорском дворце, но от Нотару потребовал список всех приближённых к императору сановников и всем выдал охранные грамоты.
Византия ещё продолжала жить в сердце султана, несмотря на завоевание Константинополя. Он милостиво обошёлся с её жителями, предоставил христианам свободу вероисповедания, открыл сам несколько христианских церквей и даже назначил патриарха.
Даже официальную эмблему своего государства Мехмед позаимствовал у Византии. Знак древней Византии — полумесяц — он сохранил и лишь прибавил к нему звезду.
Мудрый правитель, Мехмед пригласил в Константинополь новых жителей. Кварталами селились османы, греки, генуэзцы. И названия их мест жительства распространились на кварталы города...
Прочитала Мария и о том, как султан устроил роскошный пир в честь такой великой победы. Он сам разносил фрукты и кушанья своим визирям, отчего те смущались и громко протестовали. А мудрый султан отвечал им:
— Господин над народом тот, кто служит ему...
Мария очень хорошо запомнила эти слова и частенько повторяла их и про себя, и при любом удобном случае. Сначала это казалось ей несовместимым с высоким титулом, с царской, данной Богом властью, и лишь много позднее поняла она, как прав был мудрый султан Мехмед.
И теперь она стала понимать своего отца, много занивавшегося историей Турции, понимать его мысли, широту которых она тоже узнала много позднее.
Кассандра была довольна: к её дочери вернулась прежняя беззаботная улыбка, и хотя и сейчас отличалась она особым рвением во всех делах, в тщании, с каким училась, но обрела спокойную и весёлую детскость, что так не хватало ей со времени злосчастной истории с куклой.
И ведь, казалось бы, рассказала она дочери о страшном и тяжёлом для Византии горе, о падении прекрасной династии и страны, к которой и она имела отношение, а вот поди ж
Но всё чаще и чаще донимала Мария отца вопросами. Когда он приходил в харем, усталый от своих дипломатических служений и занятий чистой литературой, она неизменно взбиралась к нему на колени и требовала ответов на все свои вопросы. И вопросы её не были детскими шалостями — она хотела знать всё больше и больше о мире, в котором жила и в котором уже познала и радость, и горе.
— Почему мы живём здесь? — спрашивала она отца. — Ведь мы родом из Молдавии, где дед наш был господарем, и какая она, эта Молдавия, где я никогда не была?..
Отец только удивлялся её вопросам.
И так же обстоятельно, как она задавала вопросы, отвечал он. Рассказы отца всегда увлекали Марию, и она готова была до полуночи слушать его, тем более что говорил он красиво, и она часто сравнивала его с мудрым султаном Мехмедом.
Но входила Кассандра, делала строгое лицо, и Мария послушно слезала с колен отца, открывала первый порученный ей шкаф, привычно отмахивалась от невидимой тучи моли и отдавала невольницам приказание стелить постели.
В один из дней Кассандра велела дочери надеть свой самый нарядный далматик, набросила ей на голову прозрачный платок и открыла заветную дверь, ведущую через галерею на мужскую половину — в селямлик. В комнате, обставленной, так же как и во всех турецких домах, лишь шкафами, этажерками, мягкими низкими диванами по стенам да большими книжными шкафами, Мария увидела Толстого — уже старого, обрюзгшего, снявшего свой высоченный парик о трёх локонах и открывшего изрядную лысину с топорщившимися по сторонам черепа седыми прядками. Она вежливо поклонилась, а отец, улыбаясь, обнял её за плечи и подвёл к этому толстому человеку.
— Ты помнишь его? — спросил он ласково.
— Это Пётр Андреевич Толстой, мой крестный отец, — серьёзно ответила девочка. — Он подарил мне золотой крестик на мои крестины и... — Она запнулась и умоляюще подняла глаза на мать. — И он подарил мне прекрасную куклу с голубыми глазами и белыми волосами, — скороговоркой произнесла Мария.
Ей всё ещё трудно было привыкнуть к той давнишней уже истории, и воспоминание о ней всегда вызывало у неё терпкий страх и стыд...
Но сейчас она пересилила себя и уже спокойно произнесла последние слова о той прекрасной кукле, на которую теперь смотрела равнодушно и холодно.
— Наша принцесса очень любит всякие истории про королей, султанов, царей, — улыбнулся отец и присел на мягкий диван рядом с Толстым. — Мария, — обратился он к дочери, — Пётр Андреевич близко знаком с царём Петром, российским императором, и ты можешь задать ему свои вопросы. Замучила она меня ими, — смеясь, повернулся он к Толстому.
Толстой неожиданно встал, взял ручку Марии, поднёс её к своим щетинистым усам и громко чмокнул.
— Так встречают европейских барышень, — извиняюще сказал он.