Проклятие визиря. Мария Кантемир
Шрифт:
Последние несколько месяцев запечатлелись в памяти Марии как бесконечная неразбериха, беспорядок и неисчислимая, ненужная и бестолковая суета.
Все шкафы в доме были распахнуты настежь, и даже таинственная, вечно запертая дверь из селямлика в харем стояла теперь отпертой, и младшие дети могли бегать из харема в кабинет отца и просторную светлую гостиную с мягкими тахтами вдоль стен и развешанным на них первоклассным оружием.
Кассандра как потерянная бродила среди разверстых сундуков, ящиков, коробок и плетёных огромных корзин, будто не зная, к чему приложить руки, и Мария видела, как тяжело и тягостно даётся
Здесь родила она шестерых детей, привыкла к солнцу и свету в высоких просторных комнатах с двумя рядами окон один над другим, с зарешеченными, зато такими огромными рамами выступающих далеко над первыми этажами окон...
Словно бы сжималось её сердце! Что-то ждёт её там, в далёкой Молдавии, от которой она давно отвыкла, из которой уехала совсем ребёнком — девочкой вышла замуж, стала солидной матроной и матерью шестерых детей. И ещё мучила её мысль: старший сын, которому едва исполнилось шесть лет, должен был остаться заложником в Стамбуле.
Он такой ещё ребёнок, он ещё носит детские платьица, он ещё только стал разбираться в азах азбуки, и вот он должен остаться здесь, в Стамбуле! Что ждёт его? И Кассандра заранее оплакивала его, страшась, что потеряет его навсегда, и хотя останутся с ним верные слуги и преданные рабы, но она-то знала, что такое чужой глаз, знала, что никто не кинет на него ласкового и пристального взора, каким одаряла она его, едва он вставал с постели...
Мария, казалось, понимала беспокойство и ужас матери. Ей было всего десять лет, но уже все ключи от всех главных хранилищ дома были у неё на связке, с которой она не расставалась, к ней обращались невольницы и рабыни, её приказаний спрашивали слуги. Словно бы понимала Кассандра, что старшая дочь должна заменить её, приучала Марию с самого раннего детства вести дом, следить за детьми, и это притом, что учителя постоянно приходили к Марии, занимались с ней разными предметами и учёба отнимала почти всё её свободное время.
Так и повелось, что ни одной минуты не обходилась Мария без дела — шла в сад, чтобы проверить, не пора ли снимать с деревьев гранатовые яблоки, следила за варкой всевозможных сладостей, отпирала и запирала шкафы, каждый раз отгоняя рукой несуществующие рои моли, писала на дощечках особыми грифелями целые изречения из древних греческих авторов, в совершенстве говорила на многих языках.
Даже отец разговаривал с Марией как со взрослой — настолько разумными и дельными были её слова и советы...
Впрочем, и она понимала, что детство её кончилось тогда, когда кукла из слоновой кости, подаренная ей Петром Андреевичем Толстым, так нелепо была разодрана на части двумя турецкими девчонками. С тех пор куклы, игрушки больше не интересовали её, она стала присматриваться к взрослой жизни и в десять лет была лучшей помощницей матери.
В эти последние недели перед отъездом Мария почти не видела отца, и если слышала от него лишь несколько слов, то в уме и воображении дорисовывала то, что оставалось невысказанным.
Приём у султана, которого удостоился отец, оказался туманно-блестящим. Султан рисовался ей в золотом тюрбане с золотым аграфом, придерживающим перо, в роскошном наряде, детали которого она не могла рассмотреть, на фоне огромной золотой стены, сидящим
Как бы ей хотелось самой увидеть всё это! Но несколько слов, брошенные второпях отцом, будили её воображение, и туманно-золотое изображение султанского дворца вставало в её уме.
Знай Мария все детали этого представления отца султану, все низменные мелочи, из которых складывалось это посещение, эти бесконечные поклоны до земли, целования полы и ноги самодержца, несколько слов, едва пробормоченных сквозь зубы, она бы, наверное, поразилась этой нелепой церемонии, такой унизительной для вновь назначенного господаря Молдавии, удивилась странной процедуре облачения его в золочёный кафтан, после чего вновь следовали поцелуи и низкие поклоны.
Но ей не довелось узреть всё это своими глазами, и Мария представляла себе все эти церемонии торжественными и парадными, удивительными по красоте и блеску, потому что видела, как гарцевал её отец на парадном коне, подаренном ему султаном, с серебряными насечками на седле и сбруе, с чудесными стременами, которые поддерживали двое стремянных. Она видела сквозь решётку окна, как въезжал в свой двор её отец в величественном окружении многих всадников, как важно и медленно сходил он на землю, поддерживаемый преданными слугами, как строго шествовал к парадному крыльцу дома.
И только тут, придя в харем, стал он опять родным, простым и добрым. И хоть и выспрашивала Мария, где он был, у кого на приёме, он лишь бросал несколько слов: и новый великий визирь, Балтаджи Мехмед-паша, принимал его, и другие приближённые султана, — но ничего не говорил о подарках и богатых дарах, которые приходилось подносить всем, кто имел хоть какое-то отношение к фирману султана, ничего не рассказывал о мздоимстве и жадности султанских чиновников. И потому все эти приёмы и церемонии представали перед Марией в бесконечно блестящем и туманно-золотом окружении, были возвышенными и красивыми.
А эти сборы в путь, вся эта суета и беспорядок в доме, все эти сундуки и корзины, беготня и распахнутые дверцы всех шкафов, для которых уже не требовались ключи, хранящиеся у Марии, вызывали в ней лишь скуку и тоску.
Правда, девочка мечтала о том времени, когда и она, и все её братья, и сестра Смарагда воцарятся в новом замке, в господарском дворце.
И снова воображение подводило её: чудился ей этот замок стоящим на высокой горе, скалистые обрывы уходили вниз, и весь край был виден на сотни миль окрест — белые домики среди зелёной долины, голубые нитки речек и синие блюдца озёр. И весь этот край, наполненный дыханием винограда и пьянящим ароматом цветов, будил её ум и воображение, и ей уже очень хотелось, чтобы поскорее кончились эти суетливые сборы и наконец можно было бы увидеть новую страну, где были её корни, откуда родом были её отец и мать, — Молдавию.
Все эти сборы пригибали её к земле, как траву под мелким осенним дождём, — она не могла дождаться, когда уберутся из комнат замшелые, старинные сундуки и корзины, когда не останется в комнатах ничего, кроме давнишнего мусора, и даже полы откроются в своей первозданности, освободятся от пушистых персидских ковров, которые всегда укрывали все уголки дома.
Но вот вынесен последний сундук, убраны все ковры, и Мария поразилась запустению дома — только свежий ветерок из открытых окон шевелил на полу лохматые головки пушистой пыли да обрывки верёвок, тряпок, извечного мусора, населяющего дом с незапамятных времён и до поры до времени невидимого людям.