Проклятый род. Часть II. Макаровичи.
Шрифт:
– Уж не простудится тогда.
– Молчите вы. А мне жалко дядю Доримедонта. Добрый он.
– Ишь, редкость какая! А зачем его туда тащат? Не пойму. У нас места мало, что ли?
– Зачем? Зачем? А затем, что комендант его коньяком лечит, а доктора говорят чем-то другим лечить надо.
– И не потому вовсе. А потому, что maman боится, что комендант со страху умрет, если тот у нас в крепости умрет. И Доримедонт по ночам кричать стал.
– А не вылечат?
– Рак.
– Жаль, что Яши нет.
– А что?
– Нет. Так.
Удалялась черная карета, быстрая, по Набережной. От окна отошли Макаровичи. Украдкой перекрестилась Зиночка. Ирочка младшая, на Антошу и Костю влюбленно
– Поиграть.
И дергалось личико ее. Рыдать хотелось.
И пошли тогда дни и ночи сказки последней Доримедонта. Не понимал, зачем он опять в родном дому на Торговой. Из дома Макарова тогда уезжать совсем не хотел.
– И сны нехорошие были. Полечиться, говорят, надо. Там спокойнее, на Торговой. И доктор жить будет. Что доктор! Какой спокой мне здесь в пустом дому? Здесь вот мне мамаша с папашей все являются. Слова разные говорят. День туда-сюда. А в ночи страхи, страхи одолевают. И что за оказия! Шубу надели, в карету посадили, повезли... И ведь без молебна. Без молебна! Потому, верно, и живот бесперечь болит. Резь такая... И еще: все мои настойки там остались и ведь не присылают. Каждый день конторщику говорю. А он: доктор, говорит, не велел! А доктор, Бог его знает, чем лечит. У меня настойки по старинным рецептам, и всегда от живота помогали. А он, злодей, говорит: это у вас, говорит, от настоек-то и болезнь разыгралась... Ой, резь опять! Батюшки мои! Степан Степаныч, голубчик, хоть коньячку рюмочку раздобудь... Разбойники окаянные все припрятали. Заговор. Право, заговор.
– Припас, припас я, племянничек. Припас. Только тише ты. В прихожей у меня. В пальто у меня. Только тише ты. Не услыхали бы. Обоим нам влетит.
Степан Степаныч Нюнин, с красным обрюзгшим слюнявым лицом, трясущийся старик, с племянником чокнулся, хихикая.
Часто приходит на Торговую. Без дела давно. Обтрепанный, грязный. С Доримедонтом в дурачки играет.
– Заговор, племянничек. Правильное слово ты сказал. Заговор. Только тебе еще лафа. Меня вот моя Ольга Ивановна трижды в сумасшедший дом запирала... В сумасшедший до-о-м... Вот оно как. И капитал весь мой тю-тю! И дом на свое имя перевела. И водочки ни-ни. Когда где добуду, а когда и нет. Вот оно как! Понимаешь, ни капельки. Дурак был. Доверенности какие-то ей подписал, а теперь, почитай, двадцатый год на нищем положении. Заговор. Заговор. И с тобой вот теперь тоже. Скрутят. Только тебе что! Ты при своем капитале. Но отнимут. Помяни мое слово, отнимут.
– Что ты! Что ты, Степан Степаныч! Типун тебе на язык за такие речи. Кто отнимет? У меня в банке. В банке у меня, в государственном.
– Знаем! У меня тоже и в государственном лежали и не в государственном. А ну их! Тебе сдавать. Только вот что. Надоело даром. И никогда никто без денег не играет. По десятке будем играть...
– Что ты! Что ты, Господь с тобой! Это по десяти рублей игра? Ни в жизнь! Папаша покойник говаривал: в карты играть никаких денег не хватит. Не буду на деньги. Да у тебя и денег таких нет. Потом, грех это - ближнего своего обыгрывать.
– Ну, какой грех! А естьу меня деньги, нет у меня денег, того ты знать не можешь. Игрецкое правило какое? Проиграл - через сутки деньги на бочку. Двадцать четыре часа и больше никаких. Хоть целковый, хоть мильон, на бочку. А не достал - пулю в лоб. Вот оно как, хи-хи. Знаем мы благородные правила. С господами офицерами в клубе в свое время игрывали. Наслышаны. Сдавай! Сдавай! До ночи играть будем. Проиграю - ровно через двадцать четыре часа жди дядю. Сто тысяч проиграю - сто тысяч принесу. Целкового одного до ста тысяч не доберу - ну, тогда пулю в лоб. Бац и готово. Вот оно как, хи-хи-хи. Сдавай по десятке.
– Что ты, что ты, Христос с тобой. Страхи-ужасы какие хворому человеку рассказываешь. ,
С перепугу
Гордую усмешку на пьяном лице явил Степан Степаныч, поглядывая на перепуганного племянника.
– Вот оно как! Сдавай... А глянь-ка, Доримедоша... Нет, на портрет глянь. Гляжу-гляжу - что за чудеса! И похож же ты стал на него, на отца своего. Две капли воды. Глянь. Глянь. Нет, так вот повернись. Постой, я зеркало принесу.
Из прихожей зеркало приволок. На столик к стене поставили.
– Не разбей, Христа ради...
– Да ладно. Стой. Сюда, сюда смотри. Бочком, бочком. Ну не одно лицо? Две капли воды. Ну, и поседел же ты, племянничек. Ведь ему, когда портрет писан был, за шестьдесят, кажись, было. И то, за шестьдесят. А взгляд-то какой. Взгляд-то! Да, взгляд у отца твоего, Доримедоша, поорлистее твоего. Поорлистее, что говорить. А тебе, племянничек, сколько годов? А?
– Что ты! Что ты, Степан Степаныч! Кто годы считает? Живому человеку годы считать грех. А ведь взаправду на отца я похож стал. Во мне ведь много отцовского, коли правду говорить. Я, Степан Степаныч, великие дела мог бы творить. Горы бы мне двигать. Только вот, с молоду я как-то заканителился. То да се. Как-то оно и не тово. Потом хворость эта... И еще: братьям дорогу дать хотел. Что, коли бы я всю силу-мощь свою в ход пустил! Как папаша делами бы заворочал, братьев бы и не видать стало. Из-за меня-то. А я, Степан Степаныч, добрый человек. И гордость свою убил я. Пусть братьям, думаю, слава. А я и так проживу с помощью святых угодников. А гляди! Гляди! Профиль-то! Профиль-то! Словно один человек. Да я и взгляд такой могу. Фу! Погоди, глаза скосились...
Обтрепанные, нелепые, рядом стояли. На портрет железного старика любовались в его дому опустелом.
– Однако, сдавай. Но уговор...
– Что ты! На деньги ни-ни!
– Ну по трешне.
– И не проси.
– Без денег не буду.
– И не грех тебе? Хворому человеку...
– На камешки только ребята малые играют. А мы с тобой купцы.
– Какие мы купцы. Садись, Степан Степаныч, садись. Сдаю.
– Без денег ни-ни! Зови конторщика опять. С ним играй. А я тебе не подначальный. Я тебе как-никак дядя. И на отца своего вовсе ты не похож. Рохля ты. Вот оно как. Рохля! И воевать тебе на печи с тараканами.
– Не гневайся ты, ради Христа, на хворого человека. И глаз у тебя в гневе нехороший какой. Ну, садись. Ну, сдаю. Ну, знаешь что... Ну... ну давай по гривеннику... то-есть по пятаку, по пятаку.
– Пошел ты!
– Ну по гривеннику... Нет! По гривеннику много. Это ведь десять раз и рубль целковый. Не кобенься ты, хворого человека не мучай. Того гляди доктор приедет - вот те и игра!
– Идет. По пятаку, так по пятаку. Только не игра пятак, а карта пятак. Со сколькими картами остался, столько и пятаков на бочку. Сдавай!
– Это как же! А если карт полны руки?
– А ты так, чтобы не полны руки. На то голова человеку дадена.
– Я так что-то и не пойму. Тут расчет нужен особенный при такой игре.
– Ведь я же буду играть.
– Ты вон в клубе играл с генералами.
– То когда было. Да в клубе и не в те игры играют. Сдавай! Не хочешь, прощай, ухожу. Пес с тобой.
– Не гневайся ты! Не гневайся! Гнев к человеку хворью прилипает. Не знаешь? А к хворому и подавно... Ну, сдаю. Господи благослови! Попробую, да и закаюсь. Только чур: под руку не говорить, коли на деньги. А то ты все слова разные под руку. И дама пик ведьма у тебя, и туз удар какой-то, и хлопоты еще какие-то. Уж без этого, Степан Степаныч, пожалуйста. Долго ли спутать хворого человека. Напугаешь, я и проиграю.