Проклятый род. Часть II. Макаровичи.

Рукавишников Иван Сергеевич

– Как говорит! Слушай, Степан Степаныч, как племянник мой говорит. Прокурор! Прокурор! Во мгновение ока заговор разрушил. Права униженного восстановил. А знаешь, Яшенька, знаешь, любименький, вовремя ты припожаловал. Я бы ведь подождал-подождал, да и на строчил бы жалобу господину прокурору.

Выпрямился на минуту Доримедонт, поглядывая на портрет же­лезного отца своего, лицом справедливый гнев явить попытался и неумолимость.

– Ну, распетушился некстати! Ничего бы ты не написал никому.

– Молчи, Степан Степаныч. Не знаешь ты меня. У меня характер бойкий. Только сдерживаю я себя, потому - греха страшусь. И потом еще: рожден я под планетою Сатурн, а Сатурну козел соответствует,

и потому на меня всякие напасти. Это понимать надо. Я вот тоже раз... Давно это было. Колдунья одна погубить меня хотела. Ну, совсем-то не погубила. Не дался я. Красавицей-царевной прикинулась и такое со мной сделала, что и сказать нельзя. Только ни один человек после того не выжил бы. Ну, а я с помощью угодников оправился... И таким на нее, на колдунью, гневом воспылал, что со свету сжить задумал. И жалобу пространную написал. Ее бы казни лютой предали бы игемоны [14] , только жалобу я не послал: на духу с протопопом Львом, царство ему небесное, посоветовался. Он меня по доброте своей отговорил. Прости, говорит, и клятву с меня взял, что жалобе я ходу не дам. Вот оно как, вот я каков, если во мне гнев разжечь.

14

Правители, иерархи государства; здесь - церкви.

– А что с тобой колдунья сделала?

– Клятву дал я на духу. И не искушай. Знай только, что от гибели неминучей звезда моя тогда меня спасла.

– Это Сатурн?

– Не стану я с тобой, Степан Степаныч, про эти дела говорить... И в евангелии сказано... Яшенька, любименький, спасибо тебе, голубчик.

Страх ты из души моей великий изъял. Спать теперь спокойно буду. Резь у меня, Яшенька. Резь в животе, а тут заговор, и лекарства мои настоящие отобрали, спрятали, аки тати. Спасибо тебе. Как елеем ты по душе моей многострадальной. Вот бы теперь мне у этого разбойника отыграться, и вполне бы спокой воцарился в душе. Ах, Яшенька! Прокурор ты. Смотри-любуйся, Степан Степаныч, каков племянник у меня, Макаров-то первенец. Уж Макар орел первостатейный, а детки его, может, и его за пояс заткнут. Племяннички-то, племяннички-то. Вот ты, Степан Степаныч, книг настоящих не читал. А сказано: минуя сынов, ко внукам, случается, мощь переходит. Сюда повернись, Яша, сюда, сюда. Как у деда. Как у деда взгляд. Орлистый взгляд. Заворочают делами великими папашины внучата. Пуще отцов своих, его то есть сынов. Вот к примеру хоть бы этот мундир. На что слава Корнутова велика: и с министрами в Питере завтракал, и звезд нахватал всяких, захотел - и викария нашего сместил. Велика Корнута сила-мощь, а этакого мундира ему не достать. Это понимать надо. И времена ныне, слышно, не те. Заворочают делами папашины внучата. Заворочают. Держись, старики!

Пальцами прищелкнул и языком, пуговицы бронзовые поглаживая на сюртуке племянника. А Яша мрачно:

– Заворочаешь тут...

И на дядю поглядел и надеждою, и ненавистью бессильною. А на Степана Степаныча так, будто сказал-прошипел:

– Тебя-то чего сюда нелегкая занесла?

А тот, хихикая и слюну пустив, верещал:

– Наследничек! Наследничек!

– Да. Заворочаешь тут...

– А что? А что?

– А то, что разве вы папашу нашего не знаете? и всех наших обстоятельств?

– А что? А что?

– А то.

– Это что крутенек Макар? Что крутенек? Это правда, что и говорить. Только отцы, всегда почитай, таковы. Может, так оно и лучше. Вот нам при папаше покруче еще приходилось.

– А вы бы, дядя, скляночки-то эти убрали бы. Чего им здесь стоять. Где вы тут себе спальную определили? Я снесу.

На

Нюнина косясь, в плетушку бутылочки складывал.

– И то, и то припрятать. Ах, прокурор ты, Яшенька. Право слово, прокурор. А спаленка моя наверху. Там же, где и при папаше спал я. На антресолях. И шкафчик у меня там. В шкафчик мы все бутылочки и покладем. Так-то оно ладно будет. Не разбей, Яшенька, ради Христа, не кокни. Степан Степаныч, бумажки ты разгладь пока, да в сторонку. Мы сейчас. Эту вот бутылочку, Яшенька, я уж сам понесу. Сам я. А ты плетушечку. Вот так. Вот так. Пойдем со Христом. В шкафчик и попрячем. Дальше положишь - ближе возьмешь. Так-то.

По лестнице по темной, по крутой поднимаясь, племянник Доримедонту:.

– Нет, дядя. Вы не правы. Какое тут сравнение возможно! Вы вот все на полную волю вышли когда? Папаше моему тогда, кажется, и двадцати одного года не было. А остальные и с младенчества на воле росли. Ну вы только с дядей Семой постарше. Но вы и то в расчет возьмите: разница образования чего-нибудь да стоит. Вы слушайте! Ведь, если папаша мой капитал свой получил на двадцать первом году, а прошел он всего три класса гимназии, так выходит, если уж сравнивать, что как бы мне, к примеру, на тринадцатом году мильон. А у меня и сейчас ни гроша. А я университет кончаю. И может, и через двадцать лет ни гроша.

– Ах, прокурор! Одно слово: прокурор.

– Нет вы дальше послушайте, коли сравнивать вам охота. Сами же вы параллель провели. Ваш отец, а наш дед капитал наживал. Так я говорю? Вы скажите, так я говорю?

– Так, так... Параллель говоришь?

Бутылочки в шкафчик ставили в комнатке, лампадкой озаренной; лампадкой перед иконами окладными. Две кровати стоят. На одной постель Доримедонтова. Другая так стоит, железный скелет. Семенова кровать. Вынести не удосужились.

– Дед капитал наживал и до некоторой степени вправе был сыновьям своим не доверять. Вы человек честный, дядя, лгать не станете. Ведь народ был все ненадежный?

– Что и говорить! Что и говорить! Однако, Семен голова. Ну и отец твой орел.

– Но ведь дед-то всем оставил! Поровну. И агнцам, и козлищам.

– Ах, прокурор! И козлищам. Именно, именно. Были и козлища. Премудрость.

– А вы слушайте, дядя. Дед был человек недюжинный. Рядовой человек тринадцати мильонов не наживет. Так почему же он в завещании всем поровну? А? Почему он, скажем, одному дяде Семену всего не отписал, или, если в папашу моего тоже верил, то не двум им только? А всем поровну. И козлищам? Почему, я вас спрашиваю? А?

– Загвоздка. Вот именно: почему? Не придумаю. Да, и козлищам. Поровну. Поровну. И мне вот тоже... А почему? Ты-то разве знаешь почему? Может, папаше голос с небеси...

– Нет, не голос. А потому, что ваш папаша умный был человек. Коли бы он наследника себе достойного искал, настоящего наследника, он бы ни дяде Семе ни копейки, ни моему папашеньке, ни козлищам... А взял бы он, да Рожнову Агафангелу все и отписал бы. А то еще лучше - Ротшильду. У того бы из этих мильонов мильярд бы вырос. А не по три процентика с половиночкой. А он сыновьям поровну. И козлищам. Почему? Почему и зачем? Я вас спрашиваю.

– А и вправду, почему и зачем? Не томи ты хворого человека. Скажи, коли знаешь. Ты учен не по-нашенски. Разволновал ты меня папашей.

– А потому, что он роду своему всему завещал. Роду! Роду, а не сыновьям своим только. Почем знаю, думал он, ваш-то папаша, может, у козлища моего агнцы народятся? А? Вот у агнцов-то тогда и окажется капитал. И дело они мое продолжат и прославят имя. Внуки то есть. А сыновьям бы он одним ни копейки. Расспрашивал я. Все узнал. Небось он вас всех в черном теле держал и к делу не подпускал. Роду, роду всему своему завещал. Роду!