Проклятый род. Часть II. Макаровичи.

Рукавишников Иван Сергеевич

– Это чтоб он сюда? Из-за Доримедонтовых денег? Да что ты! Конечно, не поедет.

– Почему не поедет? Письмо ему. Телеграмму.

– Уж если я слово дал и слово свое сдержу, то он, Виктор...

Тихо улыбнулся Антон и взоры в даль мглистую послал, ввысь ли.

– Или думаешь такой же он кисляй, как ты? Нет! Ты план мой оцени. Светлый мой план. Кто как не Виктор нам поможет! Виктор. Конечно, Виктор. Один Виктор. Все козыри у него. Слушай! Виктору терять нечего. Следовательно, может он разные страшные слова. Судом грозить может. И зачем же только грозить? Чуть что и процесс на всю Россию. Лучшие адвокаты пойдут без денег за долю с выигрыша. Да что об этом! Далее. Виктор - лицо самостоятельное. Где-то там он имя имеет. Ему, наверно,

эти самые итальянские синьорины цветы подносят, серенады там какие-то и все прочее. И такой господин в родном своем городе. В гостинице. Понимаешь: гостиница. Хороший номер. А в другом номере адвокат из Питера. Два адвоката. Три адвоката! Общественное мнение за него, конечно, за господина в гостинице... Идея! Идея! Слушай! Пусть он свои картины сюда тащит. Выставка в залах дворянского клуба. Афиши. В газетах разные разности. Будет он этаким именинником по нашему богоспасаемому граду разгуливать. А тут слух пойдет о процессе. Адвокаты его к Семену, к коменданту, к Корнуту. Или так, мол, или этак. Выбирайте. Нам все равно. И чинно так все, спокойно. И все во фраках. А именинник в гостинице. Ах, какая прелесть! Террор! Террор! Да я от своей бедности тысячи рублей не пожалел бы, чтоб эту трагикомедию поглядеть. Что молчишь! Хвали меня за мою выдумку. Чего улыбаешься? Ведь не ты придумал. Это меня отчаяние вдохновило. Понимаешь: гениальность отчаяния. Бери перо! Бери перо! Давай письмо сочинять.

А Антон смеялся тихим смехом. Глазами светлыми, вот, наконец, веселыми на Яшу глядит.

– Это Виктор-то? Виктор будет этим твоим придуманным шутом?

– Шутом? При чем шут?.. Но идея! Ты мне подсказал. И, положительно, выдумка моя гениальная. Не шутом, но веселым человеком, человеком, понимающим шутку надо быть для этой миссии. А Виктор таков. Виктор на жизнь легко смотрит. Из дому убежать, о братьях забыть, об отце с матерью я умалчиваю, картины в заморских странах красить, от синьорин разных орхидеи - это ему все так, наплевать. Виктор на жизнь легко смотрит. Такого и надо. Такого и надо! Ему что? Процесс, говорите? Извольте. Вот вам процесс. В полчаса решит и прикатит. Вот я, к примеру. Искренно тебе скажу: не мог бы я процесс против коменданта повести. И не из страха только, что вот если проиграю, так мне тогда крышка, это вымысле грядущих благ. Нет. Не потому только. Честное слово, не потому только. Характер такой. Психологически не могу. Тут надо быть веселым человеком. Веселым человеком, легким, легким, на жизнь легко глядящим. Чтоб орхидеи разные, шампанское, тарарабумбия и наплевать на все. О, за Виктора, за эту идею мою, все свои ошибки в этом Доримедонтовом деле прощаю себе. Бери перо! Бери перо! Вдохновение у меня. Вдохновение. Лови минуту экстаза!

Вдруг испугался Яша. С дивана привстал. На брата круглыми гла­зами глядит.

– Да что ты? Что с тобой? Фу, черт... Институтка истеричная. Замолчи, говорю. Ба! Актер... Подмостки... Только ведь не к случаю совсем. Ну, да все равно. Браво! Bravissimo! Только довольно. К делу. К делу.

Антон бледный встал-вскочил. У окна уже стоял. Хохотом необычным, хохотом слезным звенели слова. И рвались нити слов, и Антон то туда, за окно, взглядывал, в мглу, то в ладонях лицо прятал. И почти страшно было Яше видеть в мглистом прямоугольнике окна предвечернего темный силуэт брата.

– Виктор слово дал. Великое слово. И Виктор святой теперь. Страданиями души святость купил. А не шут. До идеи, до своей идеи, до своей надо крестной дорогой идти. Одному идти. Идти и плакать. А не шут. Бичевать тебя не хотят - сам себя бичуй. Бичуй и плачь, и иди. Виктор на горе уже. Олимп тогда гора высокая, когда он - Голгофа. Там не орхидеи растут. У Брыкаловой орхидеи. У шутов орхидеи. Сораспнись Христу, тогда на Олимп. Виктор там. И не тебе я говорю. Можешь не слушать. Amor! Amor, а не синьорина с орхидеей. За Виктором на его гору идти, а не Виктора звать сюда, в болото. Грязь. Лягушкам жить. Виктор в болото полезет! Виктор грязные делишки улаживать

будет и Виктор нимб свой шутовским колпаком прикроет, чтоб Яше угодить!

Тогда уж чуть пал пафос Антоши. А начал он говорить не так, как бы возражал речам Яшиным, а как бы рассказывая любимому другу или любимому врагу поэму свою, которая во краю угла.

К тому сроку не плакал уж и не смеялся голос Антоши.

– ... Да если бы Виктору деньги нужны были, мильоны эти, собрал, бы он силы свои, все силы и разбогател бы. Мало разве в Америке миллиардеров. Виктор слово дал. В одну душу нельзя насовать

Целый магазин идей. Святость - она ничего не боится, но должна оберегать себя от всего. От всего чужого. Виктору не Доримедонтовы мильоны нужны. И ничьи мильоны. У человека идея. А идея – что такое идея? Когда в душе идея, ничего туда больше не втиснешь. А втиснешь, так то гвоздь будет, разрушающий гармонию...

Обрадовался Яша тому, что тот тише стал. И не жутко уж.

– Стало быть, по-твоему, Виктор сюда не поедет? Если даже письмо ему обстоятельное и решительное?

– Смешно. Конечно нет.

– Давай пари.

– Для меня это - дважды-два. Тогда, говорят, не честно.

– Мне мое тоже дважды-два. Тогда честно. Идет? На что?

Антоша шагами усталыми до кресла своего дошел. Стыдясь ли брата, боясь ли убить чару недавнюю, взоры отводил от взоров Яши. И свечи зажег перед собой. В подсвечниках из горного хрусталя две свечи.

– Идет, что ли? На что хочешь.

Яша успокоенный голосом пренебрежительным. А Антон ему, между свеч глядя туда куда-то, как между двух огней маячных корабль свой правя:

– Смешно мне это. Но и скучно. Понимаешь? Скучно.

– Тебе не это только скучно. Просто ты играешь роль мизантропа. А актером заделаться тебе ни в каком случае не мешает. Есть в тебе. Это-то в тебе есть. А стихи брось. Ах, к черту, к черту все это!.. Утешь ты брата. Сочини письмо. То есть вместе давай сочинять.

– Давай сочинять.

Вскочил опять Яша с дивана. Думал наскоро:

«Шутит? Или убедил я его? Актер! Актер ничтожный, вот что!»

И сказал весело:

– Приступим. А пари?

– Не приедет. Но давай писать.

Закурил Яша папиросу. Шагал.

– Потоньше это надо. А вступление так, по-моему, чтоб ошарашить.

Антон с пером в руке перед столом своим любимым на белую бумагу глядит.

«Конечно, так. Мне надо быть искусителем. Виктор великий, Виктор далекий, прости. Напишем мы сейчас тебе - я напишу. Подлое письмо напишем - знай, я подлец. И мне нужно, Виктор, первое письмо тебе написать. И пусть первое письмо будет подлое письмо. Не нужно тебе понимать, каков я. Я знаю, каков ты. И довольно мне. И я таким буду, как ты. И я на гору взойду. Но рано мне. А ныне вызываю. Слушай, двойник мой, лучший я. Должен я быть искусителем твоим. Приди, прилети сюда в нашу грязь, в наш смрад. Приди! Прилети! Но не придешь. Не прилетишь». И громко сказал, спокойно:

– Ну, Яша!

Сочиняли. Львы глядели со стен спокойные на Яшу метавшегося. Спешил, выкрикивал.

– Так! Так! Именно так: месяц твоего здесь пребывания сделает и тебя и нас богатыми людьми. Теперь про нравственную обязанность потоньше, поглубже. Стропилы, кобылы разные да ордена с одной стороны, с другой - мильоны в руках культурных, гуманных и молодых людей. Вот на это-то приналяг. Эту вот идею итальянскому господину в блеске преподнести, в искрометности высшего долга! Помогай, Антоша! поцветистее...

Пять больших страниц исписали. Яша бережно в карман положил.

– Бегу на почту. Сам. Заказным. Да. Послание разительное. Да если он не приедет... Бегу! Бегу! Addio!

Антон внезапно улыбнулся, как бы далекое вспомнив.

– Постой минутку.

– Что?

– А вот это.

На дверцу шкафа железного Антон указал.

– Как? Открыл?

Открыл.

– И что?

– Вот.

Пачку писем Яше подал. Ленточкой перевязаны.

– Письма? Гм... Легкомысленные конвертики. Читал?