Проклятый род. Часть II. Макаровичи.
Шрифт:
– Вероятно мы скоро в Петербург. Вы представить себе не можете, как истомилась я здесь. Конечно друзья не забывают. Но так редко...
Руки, украшенные многими кольцами, непринужденно летали над столом. Слушала хозяйку, чинно склонив чуть к плечу головку, Дарья Николаевна Борк. Свежо и молодо казалось лицо ее при свете ночных огней над музыкой тихой изящного платья. Но в глазах грусть. Какая-то привычная грусть. Грусть ли сознания надвигающейся старости, которая шепчет лукаво: а завтра? а завтра? Другая ли тайна? Томящимся голосом обрывным слова короткие говорила.
Хозяин
– Но все же нельзя-с... При большой компании... И, так сказать, в роли хозяина... И мой святой долг... Уж вы извините...
С другого конца стола долетел до хозяйки шепотный, но резкий голос Никандра:
– Ну мундир мундиру рознь...
Бритому господину во фраке умоляюще закричала:
– Пожалуйста, сейчас. Нет, сейчас. Прошу. Очень прошу. Не бойтесь, слушать будем.
Пожал плечами бритый. Встал. Ленивой походкой приблизился к роялю. Подоспевшему аккомпаниатору:
– Ну, хоть это сначала.
Звуки музыки. И запел баритон, тишину мгновенную разорвав. Грустнее еще стало лицо Дарьи Николаевны.
Яша, единственный сын хозяина, говорил Яше Макаровичу, отведя его в бильярдную:
– Ах, уж это пение... А Борк-то, Борк-то каков! Из гусаров в жандармы. Долгов у него, говорят... А каков мундир у Никандра! Обратил внимание? Не понимаю я тебя, Яша. Университет кончил, и в этой дыре засел. А мы, знаешь, опять в Питер скоро. Мамаша говорит.
Не слушая, на диване сидел Яша Макарович. Сгорбился. Локти в колена, подбородок в ладони. С отъезда Виктора скучен стал и молчалив. Не только того ему жаль было, что Доримедонтово дело нисколько не распуталось. Тусклые невеселые мысли скуки складывались так:
– Будто были люди, и нет никого. Этот умирает, молчит. Тот уехал ни с того, ни сего. К Горюновым зайдешь - от старухи слова путного не добьешься, Дорочка не выходит. Скисла совсем Дорочка. Как я вот. Как я. А maman! Эх, кабы злобы настоящей занять у кого-нибудь. Я бы показал... Я бы заработал... Дядя Семен вот... Надо бы к дяде Семену пробраться. А что я, такой, сделаю! А Никандр этот... Прикатил. Надо бы подумать, в какой мере он опасен... Подумаешь тут, разберешься. Когда мозги от всех этих огорчений замерзли совсем. Коська дурак что-то maman наговорил. Непременно наговорил. Чувствую... А от этого шебаршинского кабачка пуще неразбериха. Однако, про Петербург разговор. На что надеюсь? На Семена или на Доримедонта? Этот вот тоже племянник. Ба! Коли так, мне-то чего? И без меня сладится. Да нет. Не похоже. Ах, мозги замерзли. Ну, жизнь... Ведь книжки развернуть не могу который месяц; газет, и тех не читаю. А еще хотел на естественный. Ведь, недавно еще хотел. Куда уж тут...
Так, на диване сидя, думал, будто говорил с кем-то; кого-то, похожего на Антона, представлял себе сидящим напротив.
А рядом на диване, развалясь, сидел Яша Кузьмич, болтал, смеялся, ногой покачивал. Голубой чулок свой разглядывал и лакированную туфлю.
Перед ними стукались бильярдные шары. Сидели два Якова, двое старших внуков железного старика, четверть века назад от живых отошедшего. Двое внуков, получивших при крещении
В гостиной столы карточные расставили. В столовой у длинного стола, кто тусклыми глазами, кто веселыми, на беспорядок послетрапезный глядя, сидели немногие гости, привыкшие к шебаршинскому дому, как к своему клубу.
За винтом в гостиной Кузьма Кузьмич надолго межреберные антракты затягивал, ласковым голосом пререкаясь с Борком.
– Нет, так невозможно. Кардинальные убеждения мои таковы, что я, не опасаясь разойтись с вами в мелочах...
Со стаканом марсалы, неизменным своим ночным помощником в трудном деле приема гостей, быстро подошла Анна Яковлевна, согнала мужа.
– Нет! Я ваш партнер, полковник, я ваш партнер. Без разговоров, Кузьма Кузьмич! Пожалуйте мою партию доигрывать. Я в бубнах малый сказала. И, конечно, напрасно. Вот карты. Ни слова! Ни звука!
Но и, разойдясь, докрикивали:
– Я, как верноподданный, с одной стороны, с другой, как человек, следящий за европейской культурой, не могу допустить, чтоб мне рот зажимали. Это не парламентарно...
– А вам, Кузьма Кузьмич, парламента захотелось? Парламента?
– Не парламента в западном смысле, но все-таки...
– Все-таки? Все-таки? Это чего ж, например?
– А того, например, чтоб люди, всецело преданные интересам правительства, могли критиковать его действия.
– Кри-ти-ко-вать?
– Да-с. Критиковать-с. Как боретесь? Да я бы эту вашу революцию в бараний рог...
– Так оно и будет!
– Да когда? Когда? Вот о вожаках говорили... Разве так вы дело ведете? Я, как гражданин, как собственник, наконец, как заводчик.
– Господа. Я сказала: довольно. А теперь говорю: трефы!
Корнет Никандр, покачивая маленький золоченый стул, на котором сидел, звонко заглушенными словами говорил, быстро и нагло прищуривая глаза. Не смотрела на него, на диванчике сидя, Дарья Николаевна. Тихо и грустно далекому своему чему-то улыбалась. Толстый немец, владелец аптеки, жирно хохотал. За ним мировой судья.
– Кузьма Кузьмич! Вы только что на пику козыря, а теперь валет пик...
– Да не могу я играть, когда тут... И вообще этот ваш винт... Потому в России и дела скверно идут, что в Петербурге слишком хорошо в винт играют... Так-то, полковник! Вы меня слышите?
– Полковник вас не слышит, Кузьма Кузьмич. Не мешайте. Мы уж без одной.
Быстро вошедший слуга наклонился, в ухо зашептал Никандру. Встал тот быстро, каблуками стукнув. Тете Анне негромко:
– Тетя, папаше плохо. За мной прислали.
Лицо явила грустным.
– Ах, ах!
Кузьма Кузьмич как-то крякнул неловко. И закричал полковнику:
– Порядки! Политика! Война вот... Ну, разве можно так! Нужно психологию масс учитывать... А вы...
Борк кричал:
– Некоторая непопулярность войны не предрешает еще событий... То, что нам надо на Востоке, мы получим. Пусть кричат газетки. А слишком раскричатся, мы им глотки-то заткнем... А от вас не ожидал. Высшие государственные умы...
– Не о том речь. Восток! Конечно, Восток. Я славянофил. Славянофил-с, было бы вам известно...