Проклятый род. Часть II. Макаровичи.
Шрифт:
– Я, конечно, копии снял.
И не боясь помехи, радостно смеются в маленькой, на особый манер уютной комнате Яшиной. Всюду здесь полочки, шкафы. Книги Яшины удобно так везде приткнулись. На гвоздиках платье Яшино висит. Уютно. Будто и не в крепости.
– А молодец Витя!
– Молодец. Гонору он с нее посбавит.
– Ну, это-то, пожалуй, Антоша, и не так. Крепка наша maman:
– А как ты, Яша, думаешь? Не вернется он в крепость? По-моему, нет.
– Кто его знает! Мне писал: ни за что не вернусь. Только как
– Да ведь теперь ему, Яша, после этих всех писем да телеграмм все равно не житье здесь. Съедят.
– Ну, все-таки. Не нищенствовать же там, по заграницам. А потом - университет. Он ведь, когда гимназию мы кончали, непременно хотел. Учиться любил... Теперь все равно, конечно, а тогда я зол на Витю был, когда он меня в шестом догнал. Непременно он в университет поступит. Ну, кстати, и в крепость заявится. Правда, писал мне в Петербург, что живописью очень увлекся. Ну, да заявится. И здесь он все красил, только несерьезно это у него. Вот увидишь, заявится.
– И напрасно, Яша.
– Почему?
– А потому, что хороший это урок для maman. Да и коменданту тоже.
– Какой там урок! А вам велела письма Вите писать?
– Решено было, что ты сначала напишешь. Старший брат. Я, знаешь, тогда целую ночь не спал, все твердил: пусть не напишет! Пусть не напишет! Это про тебя. И молиться принимался. Молодец ты.
В окно заглянув на снежный сад в каменных стенах высоких, улыбнулся Яков, довольный.
– Антоша! Про заграницу кстати: что Надя?
– Кажется, плохо... Вот что, Яша. Устрой мне одно. Хочу я вниз переселиться, в Витины комнаты.
– Ишь, чего захотел!
– А разве ты хочешь? Тогда переходи ты. А я в твою, сюда.
– Нет. Я уж здесь привык. Да и что мне теперь! Если на праздники и приеду, так месяц какой-нибудь. А летом, все равно, в Лазареве.
– Так похлопочи.
– Ведь сам знаешь: maman теперь...
– Ну, когда заговорите... Или прямо к коменданту пойди. Очень уж мне хочется.
И встал Антоша. И от окна к двери забегал, серьезно-умоляюще на старшего брата взглядывая.
А первый студент ему лукаво-важно:
– Ну, чего болтаешь? Адвокатской нашей науки совсем не разумеешь. Теперь-то уж во всяком разе обождать надо, пока содом здешний из-за Вити не угомонится. Мaman-то что скажет? «Стало быть, вы, разбойники, про Виктора знаете, что не вернется он! Стало быть, вы с ним заодно были! А Виктор всегда был хороший мальчик, и это ты его, Яков, смутил». Ну, уж нет! Сам проси. Но, конечно, и тебе не советую.
– Ах, черт! Ведь правда.
И любовно на брата поглядел. На первого студента.
– Так-то, Антоша. Выждать тебе придется. А что? Или Костя мешает?
– Все мешают. И так как-то. Не комната вовсе.
– Ну, надоело мне! Потом разложу все это. К верхней бабушке пойду. Хочешь со мной? Да ты не бойся:
– Поддержусь. Идем. До обеда.
– Ну, я-то и к обеду, пожалуй, не приду. Впрочем, нет. Приду. Комендант за меня. А что дядя Сережа?
И слушал братнины слова, и аккуратно запирал полувыгруженный сундук свой.
– А ты, Яша, не забудь. Завтра нам всем к нижней бабушке на обед. Воскресенье.
– А ты думал, я в Петербурге все здешние порядки перезабыл? Нет, брат. Ночью разбуди - экзамен выдержу.
И засопел над сундуком, чуть застыдившись слов своих откровенных, брату младшему наговоренных.
После смерти дедушки, Михайлы Филиппыча Горюнова, в дому его, в дому под сенью белой колокольни Егория приютившемся, мебель поныне все так же стоит.
Но в кабинетике однооконном, где ясеневая конторка с протертой клеенкой, в кабинетике, где некогда купеческие дела вершились и купеческие тайны умирали, и где последнее стариковское горе запойное допито было, в кабинетике том ныне сын Сережа живет.
Но в мезонинных двух комнатках, где не так давно Пелагея телом страдала, душою умиляясь и готовясь повседневно в обитель ли ту белую, вечную, далекую, в обитель ли близкую, где одеяния черны и где дух лампадный, - в тех комнатках мезонинных Дорофеюшка, сестра ее, теперь живет, чуть о сестре покойнице помнящая. Да и помнит ли? Быть может, матернины то рассказы.
В обедневшем домике своем вдова Горюнова купца посты соблюдает, лампады теплит, с кухаркой бранится. А тут к службе заблаговестили. А тут принарядиться надо: Раиса, дочь благодетельница пожалует.
И мало говорят с нею, и разною с матерью жизнью живут Сережа и Дорофеюшка.
Мать свою огорчает Сергей неверием; Раису сестру и неверием, и социализмом, и тем еще, что не кончил гимназии. Дорофеюшку огорчает Сережина чахотка.
Дорофеюшка же огорчает мать свою гордостью, почтительною нелюбовью к старшей сестре благодетельнице и тем еще, что просится на курсы. Сестру же свою старшую Дорофеюшка огорчает и оскорбляет всем своим существом и тем еще, что все дети Раисины, все Макаровичи, Дорофеюшку любят и зовут ее Дорочкой. И так повелось, что нельзя им сюда к верхней бабушке путь заказать.
Яков с Антоном вышли. Во дворе увидел Яков: младший наездник из каретника в санях выехал, в беговых.
– Стой! Мы поедем.
– Что ты? Что ты, Яша?
И на окна дома оглянулся Антон. Спальня во двор окнами.
– Ну, слезай. Я поеду. Садись, Антоша.
И шепотом наезднику:
– Иди к Горюновым. Там возьмешь.
Нет места третьему. Едва двум поместиться в санках. И шинель под ноги кинув, молодцевато глядит на окна дома, едва сдерживая трехлетка.
– На всякий случай.