Проклятый род. Часть II. Макаровичи.
Шрифт:
И храпя и пугаясь, из ворот, на повороте задыбывшись, вынес конь. И два раза всю набережную проехали. На ухабах чуть сдержать. В окно столовой отцу Яша кивал, боясь с лошади глаз отвести. И Макар Яковлевич стучал в окно пальцем, кивая любимому сыну.
Третий раз мимо Горюновых дома проезжая, заворотил, подкатил Яков. Наезднику поджидающему:
– Скажи: зазябли мы. Пешком пройтись охота.
Раздевались в темной прихожей. Слушали из зальцы бормочущий говор старчески-ласковый.
– Ах, внучек!
– Здравствуйте, бабушка.
– Здравствуйте, бабушка.
– Здравствуйте, внучата милые. Яшенька-то! Яшенька-то какой!
– А Дорочка дома?
И сидели у стола преддиванного, и умилялась вдова рыхлая старика Горюнова.
– Вот внучонки здесь сидят. А тогда Макар Яковлевич женихом приезжал.
Дорочка вошла. С обоими поцеловалась. Антон молчит. Яков:
– Тетушке Дорочке почтение.
Дорочка, на Антона косясь, Якову говорит:
– А меня все не пускает мамаша.
– Это на курсы? Бабушка, отпустите.
И смеялись, слушая бабушкины речи невразумительные.
– Уезжайте, Дорочка, в Петербург. Вот я скоро еду. Со мной. На курсы поступите.
– Ах, что ты, Яшенька. Оставь ты это...
– Хорошо, бабушка, только вы напрасно все... Убежит Дорочка.
– Ах, Яшенька, ах, внучек любимый. Накликаешь...
– И накликаю. Конечно, накликаю. И ты, Антоша, накликай. Как же нам быть, Дорочка? Просто я вас выкраду. И в Питер увезу.
И поглядывали на верхнюю бабушку. И тихо, и крадучись смеялись. Антон же, и здесь самый темноволосый, молчал, неверными взглядами поглядывая на стены. И сказал Антон:
– Я к дяде Сереже пойду
И кто-то сказал:
– Иди.
У дяди Сережи кто-то лохматый сидел. Тихо так разговаривали-спорили, боясь слова свои туда, в ту комнату враждебную, впустить. И сел поодаль, чтоб не помешать. И молчал. И слушал. Скоро перестал коситься недружелюбно лохматый. Или уж не видит Антошу, мальчика робкого? Космы свои на высокий лоб свесив, гудит ворчливо в лицо Сережино убивающими словами. Погудит, остановится и взвизгнет:
– Это раз!
И правой рукой отсечет голову врага Горыныча.
– Постой-постой! Потом скажешь.
И опять гудит. И опять:
– Это два!
И второй головы нет у Горыныча.
Дядя Сережа стулом скрипнул, побледнел и пот со лба вытер, принудив себя молчать. А когда к ногам спорщиков покатилась третья голова Горыныча, поспешно карандашом записал Сережа десяток слов на промокательной, чернилами испещренной бумаге стола.
Глядел Антоша близко снизу в заросшее лицо Сережиного врага и начинал понимать. Не впервые видел его здесь. И злой голос его ненавидел.
Зачем спорить с милым Сережей? Дядя Сережа такой умный. Умнее гимназических учителей. И все эти толстые книги прочитал. И на полках книги, и на полу.
И жутко милы
Зачем дядю Сережу переспорить хочет?
Но вот Сережиного лохматого врага слова каменно убедительные показались такими простыми, неоспоримыми. И взглянуть на Сережу боится из своего угла. Или потому лохматый ныне победитель, что на высоком табурете сидит у дедовой конторки? Под потолком рукой машет. Но нет. Как не согласиться? Как оспорить слова его?
И боится на дядю Сережу взглянуть. На милом лице его скорбь непомерную увидишь. И видит на полу вытертом, давно-давно крашеном, безголовое уже тело Горыныча, чуть копошащееся. А тот опять рубит. А Горыныч - то Россия, родина, русский народ святой, в веках предначертанная миссия.
Издалека слышит Антон Сережино:
– Кончил?
– Мог бы и раньше кончить.
То лохматый, уже лениво-презрительно.
И, союзник побежденного, боязливо прислушивался Антон к тихому голосу Сережиному, к береговому шепоту, отзвуку глубинно-далекой бури. И победоносцем зачарованный долго не слышал, не понимал Сережиного:
– ...и потому ты, Григорий, еще не прав, потому не прав, что в тебе злоба. Если впустим в себя злобу, справедливую или несправедливую - все равно, то какой же спор тогда! Конечно, Россию по боку. Конечно, лучшая страна та, где жить легче. Вот я сейчас про злобу. Про справедливую злобу неправда. Нет такой. Ну, человеки мы все. Ну, крупица злобы пусть зародится. Но пусть и потонет в большой любви. А без любви нельзя отстоять никакого положения. Разве что дважды два. А таких истин у нас с тобой много.
– А тебе фетиш нужен?
– Подожди. Без любви, говорю, нет спора. Для того есть весы и таблицы. Без любви нельзя ни красоты видеть, ни истории предугадывать.
– Скажи: пророчествовать.
– Или пророчествовать. Это не смешно. Люблю и верю. Потому пророчу народу слез, народу мук несказанных, народу терпение, необычное развитие и конечную победу.
– Люблю и верю. Без троицы дом не строится. И надеюсь? Так?
– Я не буду говорить с тобой о последовательности этих понятий.
И строго посмотрел на лохматого Григория.
– Но скажу тебе... Слушай: когда нужна будет новая правда изверившейся Европе, она повернется к Востоку. И нас спросит...
– А когда России нужна будет новая правда, она повернется к африканским лесам и спросит обезьян. Ведь так?
Приближались голоса. И вот вошли в комнатку и Дорочка, и Яша. Здоровались с Яшей эти двое. Плыла издалека бабушка.
– Да, кстати, и до свидания. Пора нам с Антошей.
И не видя себя в дыму чужой битвы, жал руку лохматого Григория Антоша и жал руку дяди Сережи, любимого.