Пролог (часть 1)
Шрифт:
Кончилась Окрашенная пустыня, и замелькали вдоль дороги нескончаемые городки, проткнутые ею, как шпагой. У каждого городка было своё название, хотя трудно было сказать, где заканчивается, например, Тракстон и начинается Крозьер, где заканчивается Крозьер и начинается Вэлэнтайн. Над всеми маленькими названиями господствовало одно — большое. Оно произносилось автомобильным радио прозой и в рифму с самыми приятными словами, оно выпевалось, оно высвечивалось, вымигивалось и даже электрическим путем вытанцовывалось на маленьких и больших рекламных щитах. Это слово было «Лас-Вегас». Он был тут, этот город развлечений, красивейших женщин, вращающихся рулеток, бешеных денег, знаменитейшего
Так и было написано на одном плакате: «Сверните направо у Кингмэна, и вы обретете счастье».
О том, что обретение счастья находится в прямой зависимости от поворота рулевой баранки по часовой стрелке у Кингмэна, путешественника убеждали с возрастающей настойчивостью.
Вежливые вначале предложения относительно поворота становились всё более и более императивными. Вскоре на меня стали кричать, как на извозчика: «Сверни к Лас-Вегасу!», «Правь на Лас-Вегас!», «Гони к Лас-Вёгасу!», «Забирай вправо у Кингмэна!». Потом, видимо, опомнившись, вновь, сменили тон на просительный. Даже умоляющий: «Если вы и не намеревались ехать в Лас-Вегас, все равно сверните», «Поездка займет несколько часов, но разве вы не хотите узнать, что такое счастье? Сверните вправо у Кингмэна!» И вот наконец Кингмэн. В самом его центре, на скрещении дорог 66 и 93, стояла огромная стрела, указующая вправо. На стреле, усыпанной сотней больших и маленьких лампочек, светилось и гипнотизировало блистательное слово: «ЛАС-ВЕГАС» — и, конечно, ещё два слова: «Сверни направо».
Я почувствовал, что баранка помимо моей и вопреки воле госдепа крутит туда, куда зовет меня стрела, то есть к счастью, которое, оказывается, так близко — всего в двух часах пути — и, оказывается, так возможно.
У самого поворота стоял мотель под названием «Стрельба по Звёздам», который рекламировал себя довольно самоуверенно: «Остановись у нас один раз, и ты будешь останавливаться здесь всегда». Из «Стрельбы по звёздам» неожиданно выскочил потрёпанный тупорылый грузовичок и принялся пересекать площадь против движения. В последний момент мне удалось рвануть руль влево и уйти от невесёлой возможности остаться около «Стрельбы по звёздам» навсегда. Это маленькое происшествие освободило меня также от гипнотической силы стрелы, призывавшей крутить вправо. Через минуту я уже ехал дальше, умиротворённый, как Одиссей, вырвавшийся из объятий сирен, как праведник, устоявший от дьявольского соблазна. Нечистая рекламная сила Лас-Вегаса, правда, ещё разок попыталась совратить меня с пути истинного. «Не свернул? — горестно спросил плакат через полмили после поворота и резюмировал: — Ну что ж, упустил своё счастье».
Я зажмурился и проехал, утешая себя мыслью, что Голливуд в конце концов тоже, как говорят, город счастливых возможностей.
А дорога вела меня именно туда.
Проехав, метров сто, я всё-таки не выдержал, оглянулся. На обратной стороне промелькнувшего меланхоличного плаката, обращённой к встречным машинам, я увидел жизнерадостное: «Хотите испытать счастье? Сверните у Кингмэна налево, к Лас-Вегасу!»
Потом был пограничный городок Топок, где полицейские штата Калифорния строго спрашивали, не везу ли я в машине фрукты, овощи и мясо. Один даже велел открыть багажник, но, увидев мой нью-йоркский номер, заулыбался.
— Из какой части Нью-Йорка? — спросил он.
— С Манхэттена.
— А я из Бруклина, — сказал полицейский, всё улыбаясь. — Вот куда занесло.
— За счастьем ездили?
— Вот именно, —
Я ответил что-то неопределённое.
Обо всем этом я вспоминал, двигаясь посреди великой калифорнийской пустыни, совсем недалеко от Долины Смерти, под лучами оголтело жарившего солнца. Левая рука болела. Левой щекой я мог бы разогреть порцию борща в небольшой кастрюле.
Наверное, я и дальше продолжал бы жалеть себя, если бы не заметил впереди странную повозку. Подъехав ближе, увидел повозку, похожую на фургон американских пионеров. Он стоял одиноко метрах в пятнадцати от дороги. Возле понуро прядали ушами четыре сереньких осла. Повозка была зелёная. Над ней серый залатанный брезент, на котором крупными буквами масляной краской выведено: «Ветеран Джон». Я съехал на обочину, прорыв на контрольно-следовой полосе из пивных и кока-кольных банок четыре канавки, и остановил машину.
Кроме четырех ослов, возле фургона никого не было видно. Я подошёл ближе.
На звук моих шагов из фургона донеслось вначале ленивое собачье тявканье, потом я услышал кряхтенье и затем увидел, как по скрипучей лестничке с повозки спустился седой бородатый старик. Он был среднего роста, плотный, в защитного цвета военных бриджах, драных полуботинках, в голубой рубашке с погончиками. Голова была покрыта носовым платком с узелками на уголках — совсем так, как покрывают голову отчаянные загоральщики где-нибудь в Геленджике.
За стариком показалась мохнатая собачья голова. Пес осмотрел меня формально, безо всякого интереса или чувства бдительности, и снова скрылся в кибитке.
Старик же остался стоять, глядя на меня молча, но враждебно.
— Не нужна ли какая-нибудь помощь? — спросил я.
Старик ответил вопросом на вопрос:
— Будете фотографировать?
— Как вы попали сюда? — снова спросил я.
— Если будете фотографировать, то скорей, а то жарко, — старик упорно придерживался своей темы разговора.
— Вы не с киногруппой? — все пытался я найти объяснение этому необыкновенному видению в пустыне.
Старик посмотрел на меня неодобрительно и сказал с раздражением:
— Я глухой, не слышу.
До меня не дошёл сразу смысл его заявления, и я еще что-то сказал вполне механически.
Старик рассердился не на шутку и закричал на меня:
— Не слышите, что ли: я глухой!
Я не знал, что делать. На всякий случай взялся за фотоаппарат. Может быть, действительно сфотографировать? Но не успел я навести фокус, как старик с быстротой, которую от него трудно было ожидать, метнулся к фургону, достал оттуда здоровенный фанерный щит и прикрылся им. На щите той же краской, что и на фургоне, было выведено: «Запрещено делать фотоснимки без разрешения». Старик стоял за плакатом. Только голова выглядывала сбоку. И виднелись ноги в драных полуботинках.
Я жестами попытался выяснить, у кого надо испрашивать разрешение. Старик смотрел на меня внимательно. Потом сказал:
— За фотографию я беру пятьдесят центов.
Я полез в карман за деньгами. Он сразу оживился, бросил щит, надел на голову синюю пилотку ветерана, подошел к ослам, обнял одного из них за шею и заулыбался.
Я трижды щелкнул фотокамерой. Полутора долларов как не бывало.
Старик совсем подобрел и разрешил осмотреть своё жилище.
В фургоне я увидел алюминиевую раскладушку е тюфяком, рукомойник, какие-то тряпки, куски оберточной бумаги. На дырявом деревянном ящике, который служил столом, стояла металлическая миска. Под полом в висячей клетке кудахтали куры. Старик, как видно, двигался по пустыне вполне автономно. На деревянной полке стояли две книги: Библия и словарь 26 языков.