Пролог (часть 2)
Шрифт:
Какая-то толстая тетка в розовом кисейном платье и в канотье, с которого крупные буквы вопят: «Я хочу Уоллеса», хватает меня за рукав:
— Как вы будете показывать Уоллеса?
— Как он того заслуживает.
— Советуем показать его хорошо, мы запомним ваш номер.
— Сто двадцать шесть, — говорю я.
— Вот-вот, сто двадцать шесть!
Чёрт с тобой, тетка, запоминай!
Настроение улучшается. Иногда полезно, когда тебя слегка окатят ненавистью. Очищает. Легче дышать.
Я вожу телеобъективом кинокамеры по лицам и пытаюсь разобраться —
Вот, очень крупно, сигарета у рта. Четыре пальца, держащие её. Пальцы мозолистые, с чёрными ногтями. Я совершенно ясно вижу черные сплющенные ногти. И лицо морщинистое, загорелое. Может быть, слесарь на бензозаправочной станции, может быть, таксист, может быть, строитель. Пришел, сидит за столом — значит, принес 25 долларов в копилку того, на трибуне, который все кричит, как он приструнит, «всех этих».
Я перевожу объектив на глаза. Они смотрят на трибуну радостно, чуть ли не восторженно. И через секунду человек аплодирует, хлопает тяжелыми ладонями, кричит что-то, а сигарету недокуренную бережно положил на край стола…
Я потом подхожу к нему и спрашиваю — почему он за Уоллеса. Отвечает радостно, дружески, предлагая разделить его уверенность:
— Он наш, он за простых людей. Он придет, парень, и будет всё по-другому. Понял?
Придёт Уоллес, и всё образуется. Цены начнут падать. А зарплата — расти. Прекратятся грабежи. Негры перестанут бунтовать. Всё будет хорошо. Просто отлично будет, если придет Уоллес. Уж он покажет «всем этим», от которых одни неприятности, потому что Уоллес — свой. Он не какой-нибудь политикан вроде Никсона или Хэмфри.
Вот и все. Надежда темного, униженного, забитого рабочего человека — придет Уоллес, и всё образуется. Станет легко и хорошо жить.
— Я стану президентом, и вы сможете спокойно ходить в Центральный парк. Вас никто не убьёт и не ограбит!.. — говорит с трибуны Уоллес.
И рёв, просто восторженный рёв людей, съевших только что по цыплячьему филе.
Действительно — так просто. Надо лишь выбрать Уоллеса…
О, это бешеная приманка — простое решение всего, что тревожит не дает спать. Этих выгнать, тех посадить за решетку, задать перцу «вообще всем этим». И больше не будет тревог, и сон будет спокойный и уверенный.
И потому громадный, на 20 тысяч мест, великолепный зал нового «Мэдисон-сквер гардена», переполненный людьми, истерически орёт, приветствуя Уоллеса и его речь, в которой почти слово в слово повторяется то, что сказано было час назад в «Американе».
И под улюлюканье всего зала человек двадцать бьют в партере пятерых негров в чёрных костюмах. Один из негров — священник. Так и надо решать все вопросы — просто и решительно. Дать в зубы — вот и вся расовая, чёрт бы её побрал, проблема. Ведь неспроста негры пришли в этот зал. Значит, что-то замыслили… Толпа в «Мэдисон-сквер гардене» — это отборная политическая темень и наивность Нью-Йорка.
О, какой ненавистью, переполняется зал, когда сверху, с галерки, две или три сотни человек «букают» Уоллесу!
И десятки людей без пиджаков, с засученными рукавами
Впрочем, драки в зале возникают не только из-за политических разногласий. Иногда и на основе политической общности. Например, когда вносят в зал огромный картонный ящик, в котором лежат бесплатные канотье с именем Уоллеса, то стремительная драка идёт уже между единомышленниками. Настоящее прямое мордобитие за право бесплатно получить дурацкое канотье (за которое в ином случае пришлось бы заплатить доллар).
И когда полиция расшвыривает дерущихся, то кто-то обиженно кричит: «Я свой! Я свой! Не видишь?!»
Копов считают своими. Копы — за Уоллеса.
На улице они прижимают тяжелыми крупами коней к стенам домов людей, которые кричат: «Долой Уоллеса!», «Уоллес — позор Америки!»
Они рвут плакаты на которых написано: «Гитлер не умер. Гитлер просится в президенты США».
Они расшвыривают ребят, которые скандируют: «Чикаго! Чикаго! Чикаго!»
Копы за Уоллеса, потому что если придет Уоллес, то полицейским повысят зарплату и разрешат стрелять в городе. Все будет спокойно и хорошо, если придет Уоллес. Все будут слушать полицию. И уж полиция непременно покажет «всем этим»…
Мой приятель, корреспондент одной из местных радиостанций, уходя с обеда в честь Уоллеса, стащил со стола чайную ложку с надписью «Отель „Американа“» и сунул в карман.
— Зачем? — спросил я.
— Когда Уоллес станет фюрером Америки, этот сувенир будет цениться на вес золота… — ответил он с улыбкой.
В «Мэдисон-сквер гардене» шутка не показалась мне смешной.
Осталось 12 торговых дней
Железнодорожная станция небольшого городка полна народу. Три, может быть, четыре тысячи человек. Стоят толпой на перроне около путей. Ждут поезда.
Станционный колокол возвещает о его прибытии. Два тепловоза и 15 вагонов. На каждом большими буквами три слова: «Специальный победный — Никсона!» Кандидат республиканской партии в президенты США появляется в открытом заднем тамбуре последнего вагона, точно таком полукруглом тамбуре, который помнится мне по первым кадрам кинофильма «Цирк». Никсон берет в руки микрофон. Два репродуктора на крыше вагона доносят его голос до 6 или 8 тысяч ушей толпы.
— Я умею играть на рояле, — говорит Никсон. — Впервые за двадцать лет в Белый дом придёт человек, играющий на фортепьяно…
На перроне смеются. Кое-кто даже аплодирует. И в тамбуре тоже посмеиваются.
Никсон совершает однодневное предвыборное турне по штату Огайо на старомодном поезде.
15 вагонов. Кандидат с семьей. Проводники. 210 журналистов, сто никсоновских штабистов, 24 предвыборные девицы, которых называют «никсонерочками». Их задача — демонстрировать себя публике во время митингов. А в дороге — подавать кофе. Не привыкшие к поездной качке никсонерочки то и дело разливают кофе на костюмы пассажиров.