Прометей, или Жизнь Бальзака
Шрифт:
Мораль романа сводится к следующему: семейные узы и общие интересы вот прочная основа брака. Правда, Бальзак писал романтичной Жорж Санд по поводу этой книги: "Будьте спокойны, мы с вами придерживаемся одного и того же мнения. Я бы предпочел быть убитым Луизой, нежели жить долго в супружестве с Рене". Можно было бы также сказать, что Бальзак в своей личной жизни искал страсти, но разве это верно? Никогда бы он не согласился быть убитым Луизой. С госпожой де Берни его связывала и разумная и страстная любовь, но ведь Лоре де Берни были близки и его творчество, и его борьба, и даже его практические дела. Его романы с Мари дю Френэ, госпожой Висконти, Элен де Валет скорее можно назвать увлечениями, чем истинной страстью. Сколько раз он говорил Каролине Марбути, что считает любовь, если это не физическая связь, пустячной игрой. С 1833 года он стремился к браку с Эвелиной Ганской и неоспоримому
Откровенно говоря, в Бальзаке было два существа. Одно из них - тучный человек, живущий, казалось бы, как все люди: он ссорится с матерью и с сестрой, делает долги, боится судебных приставов, занят эпистолярной любовью с польской графиней, заводит шашни с экономкой. А другое существо - творец целого мира; его возлюбленные - молодые красавицы с белоснежными плечами и сверкающим взором, актрисы или герцогини; ему ведомы и понятны самые тонкие чувства; не думая о жалких денежных вопросах, он ведет роскошную жизнь. Бальзак - обычный смертный, терпит компанию мелких буржуа, своих родственников. Бальзак - Прометей, частый гость прославленных аристократических семейств, которые он сам и создал. Он всецело поглощен творениями своей фантазии, и ему некогда думать о живых людях. Он не отдал последнего целования ни Лоре де Берни, ни Лоре д'Абрантес, хотя любил обеих в часы своей земной жизни; но он неутомимо бодрствует у смертного одра Анриетты де Морсоф, Эстер Гобсек и Корали, которые были дочерьми его гения. В обычной обстановке он мог порою казаться неблагодарным или нечутким; в своем мире, единственном, в который он верит, он будет нежным и страстным, ибо только там живет он умом и сердцем, только там развертывается его напряженная деятельность.
Удивительнее всего то, что обыденный Бальзак, который уединенно живет в Пасси и сочиняет по роману в месяц, а потом, весь перемазавшись чернилами, лишая себя сна, держит корректуру, - что этот занятой человек довольно часто урывает время на то, чтобы добежать по крутым спускам до парижского дилижанса. Пятнадцатого декабря 1840 года он ездил смотреть на перенесение праха Наполеона в Дом Инвалидов. Он писал Ганской:
"Начиная от Гавра до Пека, берега Сены были черны от теснившегося на них народа, и все опускались на колени, когда мимо них проплывал корабль. Это величественнее, чем триумф римских императоров. Его можно узнать в гробнице: лицо не почернело, рука выразительна. Он - человек, до конца сохранивший свое влияние, а Париж - город чудес. За пять дней сделали сто двадцать статуй, из которых семь или восемь просто великолепны; воздвигнуто было сто триумфальных колонн, урны высотою в двадцать футов и трибуны на сто тысяч человек. Дом Инвалидов задрапировали фиолетовым бархатом, усеянным пчелами. Мой обойщик сказал мне, объясняя, как все успели: "Сударь, в таких случаях все берутся за молоток".
Чувствуется, что Бальзак в этот знаменательный день счастлив; он до безумия любит величественные зрелища, императора Наполеона и пышные траурные драпировки.
Двадцать пятого марта 1841 года он провел у Дельфины де Жирарден очаровательный вечер в обществе Ламартина, Гюго, Готье и Карра. "Никогда я так не смеялся со времени встреч в доме Мирабо". Третьего июня он присутствовал на торжественном приеме Виктора Гюго в Академию. Гюго выступал под ее куполом с царственным величием, высоко подняв свое пирамидальное, изрядно обнажившееся чело, ко речь его Бальзаку не понравилась. "Поэт отрекся от своих солдат, отрекся от старшей ветви, он пожелал оправдать Конвент. Вступительной речью он глубоко огорчил своих друзей", - жаловался Бальзак Ганской. И напрасно Гюго так поступил - ведь "этот великий поэт, этот творец героических образов получил удар хлыстом от кого? От Сальванди!", историка и политического деятеля, о котором Тьер говорил: "Это спесивый павлин". Сальванди, не скупясь, пускал традиционные стрелы по адресу нового академика: "Мы были вам благодарны за то, что вы мужественно защищали свое призвание поэта от всех соблазнов политического честолюбия". Коварные слова, поскольку Сальванди обращал их к человеку, чье политическое честолюбие было всем хорошо известно.
Бальзак и сам стремился сесть в одно из кресел этого ученого сообщества. Еще в 1836 году он говорил: "Я попробую пушечными выстрелами открыть себе двери в Академию". Сто раз он подсчитывал, сколько это принесло бы ему денег: две тысячи франков жалованья, шесть тысяч франков за работу в Комиссии
"- Ну наконец-то дерево в саду!
– сказал он.
– Да, и притом замечательное! Вы знаете, что оно приносит?
– Поскольку это ореховое дерево, я полагаю, что оно приносит орехи.
– Ошибаетесь. Оно приносит полторы тысячи франков в год.
– На полторы тысячи франков орехов?
– Нет, полторы тысячи без орехов.
И Бальзак объяснил, что по старому феодальному обычаю жителям Виль д'Авре полагалось сносить все отбросы и нечистоты к подножию этого дерева. Скапливаясь ежедневно, здесь, пожалуй, образуется целая гора удобрений, и Бальзак, если пожелает, может Продать его соседним фермерам, виноградарям и огородникам.
– У меня тут, можно сказать, чистое золото. Скажем попросту - гуано.
– Гуано-то гуано, только без птичек, - заметил Гюго с обычным своим олимпийским спокойствием".
Зазвонил колокол, приглашавший к завтраку. За столом говорили об Академии. Гюго не расточал посулов, в дальнейшем будет, однако, видно, что он сделал больше, чем обещал. Когда Жарди было продано, Бальзак продолжал время от времени принимать на улице Басе академиков. "Сколько хлопот! писал он Ганской.
– А все для того, чтобы помнили, что я добиваюсь избрания. Вот какой праздник я подготовлю для моей Евы, лучше сказать для моего волчонка".
Академия - социальное установление; реалист, пусть он даже мечтатель, признавал его существование.
Много драгоценного времени поглотило у него другое объединение писателей - Общество литераторов. Бальзака уже давно занимали профессиональные интересы его собратьев. Еще в 1834 году он опубликовал "Письмо французским писателям XIX века". "Закон охраняет землю, - писал Бальзак, - он охраняет дом пролетария, который проливал пот; он же конфискует работу поэта, который мыслил". Парижские театры делают ежегодно сборы на десять миллионов франков. А в какой сумме выражается ежегодный бюджет "большой литературы"? Бюджет Гюго, Мюссе, Сулье, Эжена Сю? По всей Франции он не составит и миллиона. У десяти тысяч богатых семей не находится ни одного свободного франка, чтобы приобрести двадцать замечательных книг, которые создает ежегодно наша нация! Богачи берут книги по абонементу в читальных залах или же покупают заграничные контрабандные перепечатки книг.
Бальзак требовал, чтобы литературные произведения признавались собственностью наравне с другими ее видами (в те времена авторские права истекали через десять лет после смерти писателя), он требовал также, чтобы закон ограждал литературную собственность от грабительских действий заграничных книгоиздательств (бельгийские контрафакции лишали писателя значительной части доходов) и, наконец, чтобы он имел моральное право распоряжаться своим произведением, которое никому не дозволялось бы переделывать без разрешения автора. Требования ясные, несомненно справедливые, в дальнейшем они вошли в хартию авторских прав. Но надо было повести долгую борьбу, чтобы преодолеть равнодушие к этим вопросам со стороны законодателей. Наконец в 1838 году было учреждено Общество литераторов. Среди первых членов, вступивших в него, были Виктор Гюго, Александр Дюма и Фредерик Сулье. Бальзак в то время отсутствовал, его приняли в декабре 1838 года. В следующем году он был избран президентом Общества, а заместителем его - Вильмен, ставший министром народного просвещения.
Сент-Бев, заядлый недруг Бальзака, воспользовался случаем, чтобы высмеять "промысловую литературу" и "демона литературной собственности", являвшейся, по его мнению, "некой пляской святого Витта, пиндарической болезнью". "У каждого сочинителя гордость бьет фонтаном и ниспадает золотым дождем. Этак легко дойти до миллионов. Сочинители не стыдятся выставлять их напоказ или клянчить их". Сент-Бев издевался над Обществом литераторов, настоящей "цеховой ремесленной организацией", и над "маршалами французской литературы" (выражение Бальзака), над "людьми, которые, - с презрением заявлял Сент-Бев, - обладают известной коммерческой жилкой и намереваются эксплуатировать свое творчество". По правде сказать, Сент-Беву легко было пренебрежительно говорить о контрабандных заграничных изданиях, о риске и о чести, ведь он-то никогда не подвергался такому риску и не стяжал подобной чести.