Пронзающие небо
Шрифт:
— Что ж, теперь нам решать — либо идти вдоль стены, либо идти в ворота.
— Где ты видишь ворота? — удивился Алеша.
— Так вон же…
Чунг указал рукой и Алеша увидел черный провал в стене который мог быть и воротами — находился он как раз в том месте, где стена, прогнувшись, опасно нависала над землей.
Спустя несколько минут они уже стояли под нависшей стеной у темного провала, который Чунг издали принял за ворота. На самом же деле то, что увидели друзья больше походило на подкоп: рядом высились холмики разбитого кем-то черного камня, холмики эти, впрочем, были такими древними, что уже срослись с поверхностью…
— Кто-то потрудился на славу, — проговорил Чунг попытавшись поднять один из отбитых камней — это оказалось ему не под силу, хотя камень с виду был совсем невелик..
— Потрудился
— Наверное мы скоро с ними познакомимся, — проговорил с Чунг когда шагнул в проем. Алеша поспешил за ним.
В проходе по которому они теперь шли было темно, ни единая капелька света не проникала туда, однако после тьмы на дне болота эта тьма казалась друзьям совсем не такой непроглядной. Их глаза уже привыкли к постоянным потемкам, а потому и во тьме этого, неизвестно кем и когда выбитого в стене прохода, они довольно быстро смогли различать и низкий потолок, и пол покрытый острыми обломками, и стены, которые то сужались так, что один едва мог протиснуться то расходились так что и трое могли бы пройти в ряд.
Друзья разговаривали — разговаривали без умолку, с тем что бы хоть как-нибудь разбить царящее вокруг гнетущее напряженье, что бы хоть как то заглушить страх и те таинственные, далекие удары — словно много-много барабанов били разом.
— Что ты помнишь последнее перед тем как оказался в этом месте? — спрашивал Алеша.
— Помню, бежали мы, и не мог я остановиться, потом споткнулся обо что-то и полетел вниз. Все.
— Выходит, мы вместе упали. Ну и разбудили нас значит с тобой в одно и тоже время пока мы падали?… Нет — что-то здесь не так… Чунг, расскажи — в том мире, кто помогает тебе?.. Ведь и твоё сердце разрывает медальон, да?..
— Конечно, конечно расскажу. — с готовностью подхватил Чунг, и даже, кажется удивился, что прежде Алёша его не спрашивал, а он не догадывался рассказать.
И вот Чунг начал рассказывать — рассказывал он так увлечённо, с таким сильным, светлым чувством, что окружающие мрачные стены, как бы отступили, были уже не властны остановить ребят. Как уже говорилось, Чунг отправился в дорогу вместе со своими родителями — три дня назад они оставили родное племя, родные вигвамы, и всё это время скакали на конях на север.
— Должно быть, уже далеко вперёд нашего ускакали! — с некоторой завистью прервал тут его Алёша.
— Да нет, не думаю… — рассудительно отвечал Чунг. — Мне кажется — мы изначально жили в землях гораздо более южных, нежели ваши…
И он продолжил рассказывать, как часами неслись они по бескрайним луговым раздольям, обгоняя стада буйволов и вольных лошадей; у западного горизонта высились горы, и то тут то там подымались среди трав то рощицы, то одинокие древа исполины; над всем этим степенно плыли величественные облака, а среди них — орлы, весь тот простор зрящие. И так ярко эти образы перед Алёшей пронеслись, что он полюбил родину Чунга, и решил, что когда-нибудь и взглянет на неё, пройдётся, тепло от неё исходящее почувствует. Ну а Чунг продолжал — оказывается, когда они останавливались на ночлег — отец его, доставал чудесный талисман, данным им в дорогу шаманом племени — талисман этот изображал трёхглавое божество — каждую из голов требовалось вымазать особой мазью, а затем — уложить его на угли; тогда над божеством подымалось, густело, полнилось причудливыми, многообразными фигурами некое облако; обвивало всех сидящих, но большей частью перекатывалось всё-таки на Чунга. То не были те злые, дурманящие духи, которые врывались в сознание курильщиков некоторых трав. Нет — то были добрейшие божества, которые витали над миром живым, и иногда приходили во сны младенцев, дабы усладить их, избавить от всяких горестей. Они не могли наполнить мир Чунга своими сладостными, светлыми виденьями — ведь такого мира больше не было; однако, в первый же день пути они подхватили его душу, и понесли выше наполненных серебристым сиянием звёзд облачков; подняли его так высоко, что в той великой чёрной пустоте, где нет ни воздуха, ни жизни, где веет что-то незримое, чуждое всем земным страстям, и где на фоне бессчётным звёздных россыпей,
— А моё добрейшее божество — это Оля. — мечтательно улыбнулся Алёша.
— Что же это за божество «Оля», как он выглядит?..
— Не он, а "она"… — улыбнулся Алёша. — …Как я могу рассказать тебе?.. Как я могу тебе рассказать достойно?.. Если бы я был лучшим поэтом-певцом и тогда не решился бы… Нет, Чунг — я не нахожу достойных слов… Может и нет вовсе таких слов…
Барабанная дробь постоянно прорывалась спереди, но была едва слышной, но вот хлестнула вдруг в полную силу, так что даже и стены вздрогнули; одновременно с этим донёсся и хор голосов — который размеренно, с удручающим однообразием, уныло всё повторял и повторял что-то — в несколько мгновений опротивело это однообразие, и ещё — стало жалко тех, кто пребывал в таком унылом существовании.
И Алёша и Чунг шаг за шагом продвигались всё вперёд и вперёд, и знали они, что там, впереди ждёт их какое-то мрачнейшее испытание, однако же старались не думать об этом — хоть ещё сколько то пробыть среди тех светлых образов, которые плели их воспоминания.
— Вот знаешь ли. — с пылом говорил Алёша. — Вот я сейчас здесь иду с тобою, говорю, а её рука на моём лбу — греет меня. Знаешь — я даже чувствую это тепло, и даже образ её пред собою вижу!.. Вот — сейчас склонилась надо мной…
Он чуть прикрыл глаза, и на губах его отразилась светлая, счастливая улыбка.
В это время откуда-то спереди прорезался жуткий, мученический вопль, однако ни Алёша, ни Чунг не обратили на этот вопль никакого внимания — они были заворожены этими волнующими мгновеньями, когда так переплетались два мира — Алёшин лик пылал — юноша был подобен и вдохновлённому божеству, и терзаемому адом демону. Он вытягивался куда-то в пустоту, но явно видел и чувствовал за этой пустоте дорогие ему образы.
— Оля, ведь всё будет хорошо!.. Не рви, не рви так моё сердце!.. Неужели же ты предчувствуешь что-то мрачное, что ты погибнешь, Оленька?!.. Ведь не может же быть такого — нет, нет!!!
И тут он резко замер и согнулся, потому что сейчас в мгновенья запредельного откровения, почувствовал тоже, что и Оля — что ей, в весенний ласковый день и на весне жизни своей суждено найти вечный приют в земле родной и под белою берёзой.
Проход тем временем повел вниз и сделался совсем узким. Барабанная дробь и беспорядочные вопли ещё возросли, и вмещали в себя столько однообразного, должно быть уже давным-давно тянущегося унынья, что он и не умещался в этом проходе, и прямо-таки распирал его стены, и должно быть от того они покрыты были трещинами из которых нестерпимыми, оглушающими волнами накатывался смрад. С каждым шагом усиливалась какая-то невнятная, но полнящая воздух жуть, которая вступала в схватку с чувствами друзей.
Чунг вынул длинный охотничий кинжал и несколько раз извилисто и стремительно рассёк им воздух.
— Я поползу первым. — проговорил Алёша, и выхватил из рук друга кинжал. — …Это потому, что я сейчас с Ольгой пообщался, потому что силы великие в себе чувствую… Ну всё — не время на разговоры — мне так кажется, скоро меня уж возвратят. Там у нас такое… Да, впрочем — не время рассказывать; пошли скорее…
И вот они пошли — впереди Алёша, позади — Чунг. Вначале друзья ещё держались за руки, однако ж потом проход стал ещё и сужаться, и пришлось разжать эти объятия, ползти друг за другом на карачках. Проход продолжал сужаться, и как ни клонился Алёша к полу, всё же неровный потолок бил его и по затылку, и спину расцарапывал, каждое новое движенье вперёд приносило новый удар, и уже трещала, гудела голова.