Пронзающие небо
Шрифт:
Тут в руке лешего появился белейший и уже раскрывшийся несколькими крупными, нежными листьями берёзовый росток, и Оля, светло улыбаясь, проговорила:
— Ну что ж, прямо сейчас и посадим… Только место надо выбрать.
— Нет — и выбирать, и сажать будете вы сами. Можете взять лопаты, и ходить, выбирать… сколько вам будет угодно; я же издали буду наблюдать; быть может и ветерком над вашими головами пролечу… Ну всё — больше на людей я не гневаюсь, а потому оставлю Темнинку — не стану больше пугать её жителей…
И после этих слов, взмахнул леший руками, и обратились руки его в крылья ястребиные, и сам он в ястребом обратился, в воздух взмыл, да и канул в небесах солнцем обильных. Тут только Алёша почувствовал
А к ним уже подбежал Ярослав:
— А я всё слышал! И домой успел сбегать! Держите лопаты. — и он действительно протянул две лопаты, которые схватил в амбаре Тимофеева дома. — А мне с вами можно?..
— А отчего ж нет? — улыбнулся Дубрав, который, казалось, помолодел лет на тридцать в этом весеннем сиянии.
Место для посадки выбирали не долго. Сразу же, как сделали первые шаги в этот сияющий мир, некая незримая сила повлекла их в сторону полей, которые за окраинами Тёмного леса распахивались.
Конечно тут им стало жарко и сняли они зимнюю одежку, повесили на ветвях окраинных деревьев; Алёша, оставшись босиком, словно мальчишка, со смехом бросился вперёд — и такое удовольствие было бежать по этой прогретой солнышком, взошедшей уже первыми травами земле, отбежав шагов на тридцать он повернулся и прокричал:
— Так бы, кажется и обнял всю её, родимую матушку землю… — и засмеялся — впервые за долгое время разразился этим действительно счастливым, звонким смехом.
Оля мягко улыбнулась ему в ответ, и проговорила:
— А вон и речка — Сестрой её величают…
И, не сговариваясь, в одно мгновенье все они почувствовали, что на берегу этой небольшой, насквозь прозрачной, веющей живительной прохладой речушке и надо посадить берёзку. Взялись за лопаты, и в скором времени была уже вырыта подходящая яма; причём при рытье не только сил не потеряли, но ещё и новых набрались — земля дышала на них так ароматно, словно только что испечённой из некой солнечной муки пышный каравай. Тут ещё и Жар примчался откуда-то со стороны деревни, и принялся носиться вокруг, подобно некоему весеннему, из животворного пламени сотканному божеству.
Их лица обласкал нежнейший ветерок, и Дубрав, улыбнувшись, проговорил:
— Ну вот — это леший, он нас труд благословляет.
— Хорошо раз так… — негромко проговорил Алёша, и опустил голову — вот опустился на колени перед тоненьким берёзовым стволом, обнял его ладонями.
— Чувствуешь, какая в нём сила? — улыбнулась Оля. — Пройдёт года — взойдёт высокая, стройная, раскидистая берёза. Столько тихой, блаженной радости подарит она тому путнику, который устанет, да присядет отдохнуть возле её ствола. Сколько вечной мудрости пропоёт ветерок в её кроне… Как хорошо в мире, правда?..
— Да… — шёпотом ответил Алёша, и по измученным, впалым его щёкам покатились слёзы. — Только… только не будет она здесь расти… Сейчас я её в Мёртвый мир возьму… — и уже громко, едва не криком. — И не вздумайте меня останавливать! Я всё это уже твёрдо решил! Ему, Ивану, нужна эта берёза! Она не замёрзнет — нет — я чувствую — в ней такая сила!..
Тут усилился, зашумел в окружающих, невысоких ещё травах ветер:
— А ты, леший!.. Конечно в твоей власти лишить меня жизни, заморозить; но я всё равно должен ему помочь, потому что он безмерно больше моего страдает! ВСЁ!!! — прокричал как отрезал, крепче перехватил берёзовый ствол, прижался к нему в поцелуе, закрыл глаза, и…
От могучего ветрового гула сначала даже заложило в ушах. А как этот леденящий ветрило ударил, обжёг хладом! Алёша лежал и чувствовал, что намертво прирос губами к изодранному, покрытому многочисленными наростами, давным-давно уже мёртвому стволу; но чувствовал он также — что внутри него облако… нет — целое небо солнцем
Вот почувствовал Алёша, что светоносное небо, которое было в нём — полностью перетекло в ствол, и в груди теперь — только медальон, да пустота ледяная. Но и ствол уже не был прежним — он согревал, — железно-жёстким, но самым благодатным из всех стволов, которые когда-либо доводилось обнимать Алёше. Он уже мог отстранить губы, но не делал этого — целовал и целовал, пытаясь утешить своё исстрадавшееся, обмороженное сердце. Вдруг понял он, что нет уже ни свиста ветра, ни этих страшных, протяжных вековечных воплей — где-то близко пели соловьи, да травы благодатно, успокаивающе шелестели — послышался ему голос девичий — прекраснейший из всех… верно Олин?.. А потом негромкий, но мелодичный, бархатно-успокоенный мужской голос:
— Ну, вот и всё… Вот и позади страданье… Теперь искуплено всё… А была ли мука, была ли горечь?.. Была ли та жизнь далёкая, неразумная?.. Да нет — пожалуй что и не было — всё сон. А если даже и было, что ж с того?.. Было да прошло, и теперь не вернётся. Всё одно сон… Ну вот и пришёл к тебе, родимая. Долгими были странствия мои, но теперь, всё позади…И вот я стою пред тобою на коленях. Снизойди, возьми мою руку, и мы побежим по полям…
В голосе была светлая печаль, аурой окутала она Алёшу, и юноша наконец то обернулся, и увидел, что в двух шагах от него, прильнувши к тому же стволу, лежит, и шепчет это некий светлый старец с мудрыми очами. А вокруг — ах, какая светлая, родимая благодать вокруг! Летний день, пшеничные всходы, всё ярко, и с клубящимися облаками, и с переливами птичьих голосов, и так свято будто в храме, в которое вот-вот снизойдёт любимое Божество. Алёша отступил на несколько шагов, оглянулся на ствол Одинокой Берёзы, и понял, что она и была светоносным центром этого храма — ствол жил, переливался своей белизной. И вот — о прекраснейшее чудо! — из ствола выступили плавные, женственные руки, и легли на лоб старца — тот замер, потом прошептал тихо-тихо — но словно тёплым, не умирающим ветром тот шёпот на Алёшу повеял:
— Марьюшка…
А потом Алеша понял, что блаженный полдень меркнет, всё становится призрачным, прозрачным, и проступают жёсткие, режущие контуры Мёртвого Мира.
— Нет! — в отчаянье закричал Алёша и бросился к Одинокой Берёзе, но она была уже безжизненным призраком, тончайшим сцеплением тумана, которое разорвалось, растворилось без следа от его прикосновения — вокруг снова были мрак да холод…
Но вот голос Чунга:
— Поднимайся — ты должен идти. ведь ты так истомился без Мира Снов… Скорее… Скорее…
Алёша вскинул голову, увидел золотящуюся над ним вуаль, улыбнулся печально, сделал шаг вперёд, и… был возвращён.
— Алёша, мы прощёны… Всё хорошо… — Олин голос нахлынул, словно поцеловал…
Алёша приподнялся, и увидел, что ствол недавно посаженной берёзки прежний: листики молодые на нём колышутся, тихо шепчут что-то. Оля держала Алёшу за руку, словно солнце улыбалась ему, а старец Дубрав рассказывал:
— Как обхватил ты берёзку, да в Мёртвый мир канул — блёклыми её листья сделались, а ствол призрачным стал, того и гляди — совсем исчезнет. Тут ветер ещё усилился — серчал, стало быть леший; того и гляди учинит что-нибудь. Я ж к нему обернулся и говорю: не гневайся, ведь Алёша это ради спасения иного человека свершает; ведь даже зная, что ты его в ледышку обратишь, всё равно — жизнью жертвует, чтобы только спасти того страдальца в Мёртвом мире. И тогда сменил гнев на милость леший. Тогда зазвучала дивная песнь на древнем языке ветра да облаков; и вот потянулись из земли-матушки в берёзкин ствол новые силы — а в ней-то, в земле матушки, силы неиссякаемые. И вновь ствол — налился, вновь, а, впрочем… ты сам всё видишь…