Пропасть Искупления
Шрифт:
– Скорее всего, жонглеры хотят, чтобы люди спокойно добрались до корабля, – сказал Васко. – Почему бы тебе не сплавать туда и не посмотреть?
– Когда жонглеры ведут себя так, как сейчас, мы не входим в море.
Васко рассмеялся:
– Пеллерин, жонглеры еще никогда не вели себя так, как сейчас.
– Мы не плаваем в периоды их активности, – повторила она. – Жонглеры непредсказуемы, как и небесные машины-убийцы. Нам уже приходилось терять людей, и чаще всего это случалось, когда буйствовали жонглеры.
– А мне казалось, бывают обстоятельства, которые оправдывают риск, – возразил он. – Хотя, конечно, откуда мне знать?
– Будь ты пловцом, Малинин, понимал бы, что в такие дни, как нынешний, в воду лучше не входить.
– Наверное, ты права, – кивнул он.
– Почему «наверное»?
Васко подумал о сегодняшнем жертвоприношении. Масштаб случившегося оставался для него непостижим. Всякий раз, когда его разум пытался проникнуть в суть события, он тонул в неведомых глубинах отваги и самоотречения. Временами он думал, всей жизни не хватит, чтобы пережитое на айсберге хоть чуть-чуть поблекло в памяти.
Смерть Клавэйна всегда будет с ним, словно шарик шрапнели в теле, чье чужеродное присутствие остро чувствуешь при каждом вздохе.
– Да потому, что собственное благополучие важнее безопасности Арарата… Будь я пловцом и руководствуйся я этим соображением, вряд ли рискнул бы войти в море.
– Малинин, ты наглый сопляк. Понятия не имеешь, о чем говоришь.
– Ошибаешься, – ответил он с внезапной злостью, – я знаю, о чем говорю. То, что я видел сегодня, дай тебе бог не увидеть никогда. Я теперь понимаю, Пеллерин, что такое мужество. Хотя лучше бы мне этого не понимать.
– Я слышала, Клавэйн показал себя храбрецом, – кивнула пловчиха.
– Разве я сказал иначе?
– Послушать тебя, так можно подумать, что храбрец ты.
– Я был там, – сказал он. – Этого достаточно.
Голос Пеллерин звучал спокойно, но это стоило ей усилий.
– Я прощаю тебе эти слова, Малинин. Понимаю, ты прошел через что-то ужасное. Может быть, даже повредился в уме. Но прямо у меня на глазах утонули двое моих друзей. Двое других растворились, тоже в моем присутствии. А еще шестеро угодили в палату для умалишенных, где теперь пускают слюни и рисуют на стенах кровью из-под сломанных ногтей. Одна из них была моей возлюбленной. Ее зовут Сицуко. Когда я ее навещаю, при виде меня она смеется и царапает стены. Теперь я для нее значу меньше, чем погода за окном. – У Пеллерин раздулись ноздри. – Ты не будешь объяснять мне, что такое храбрость, понял? То, что всем нам пришлось увидеть, забудется нескоро.
Доводы пловчихи пробили броню яростной уверенности Васко в собственной правоте. Он вдруг понял, что дрожит.
– Прости, – тихо сказал он. – Мне не следовало так говорить.
– Закроем эту тему, – согласилась Пеллерин. – Но больше не говори, что у нас не хватает духу войти в море, если ни черта в этом не смыслишь.
Пеллерин ушла. Васко остался наедине с хаосом своих мыслей. Он по-прежнему смотрел в море, на удаляющиеся от берега лодочные фонари.
Глава двадцать пятая
Арарат, год 2675-й
Надев поверх формы Сил безопасности безликий коричневый плащ, Васко спустился из Высокой Раковины и никем не замеченный вышел в ночь.
На улице он сразу ощутил в воздухе напряжение, предгрозовую наэлектризованную неподвижность. Люди шли по узким извилистым улицам лагеря шумными толпами. У них, озаренных мерцанием факелов, был праздничный
Так люди откликнулись на происходящее, и их нельзя было винить. К концу дня вышло только одно краткое официальное заявление о смерти Клавэйна, и едва ли сейчас нашелся бы колонист, который не слышал эту новость. Люди вышли на улицу сразу после заката и появления огней в небе. Они определенно чувствовали: в официальном заявлении что-то недоговорено. Ни слова о Хоури и ее ребенке, ни слова о сражении, разыгравшемся в окрестностях Арарата, лишь обещание через некоторое время довести до общего сведения новую информацию.
Вереница разномастных лодок потянулась к кораблю вскоре после заката. У каждой на корме был укреплен фонарь, и все новые суденышки отчаливали от берега. Офицеры СБ всеми силами старались не отпускать их, но в этом сражении им было не победить. Служба никогда не предназначалась для борьбы с групповым неповиновением, и лучшее, что могли сделать товарищи Васко, – это приостановить исход. Поступали донесения о беспорядках, пожарах и грабежах, было произведено несколько арестов. Активность жонглеров образами – что бы она ни означала – неуклонно повышалась.
Васко освободили от повседневных обязанностей, и он воспринял это с облегчением. Парень бродил в толпе, дожидаясь, когда сможет заняться своими делами, и прислушивался к разговорам, ловил слухи. Единственная крупица правды – Клавэйн погиб, стараясь обеспечить безопасность важного имущества колонии, – уже обросла предположениями и домыслами. Некоторые версии поражали своей изобретательностью – гибель старого лидера преподносилась с самыми фантастическими подробностями.
Притворяясь несведущим, Васко останавливался тут и там и спрашивал, что происходит. Он тщательно застегнул плащ, чтобы никто не увидел его форму. Всякий раз надо было убеждаться, что в группе, к которой он приблизился, нет тех, кто знал о его принадлежности к Силам безопасности или о новом круге общения.
Красочные описания саботажей и диверсий, перестрелок и взрывов самодельных гранат вызывали у него только отвращение. Просто удивительно, как легко возникали такие истории единственно на основе факта смерти Клавэйна. Как будто их выдумывал больной и порочный коллективный разум.
В равной мере его раздражала жадность, с которой колонисты внимали таким сплетням, обогащая их собственными соображениями насчет того, каким образом могли развиваться события и чего следует ожидать. Продолжая подслушивать, Васко с изумлением узнал, как легко и органично такие подробности включаются в общую выдуманную картину. Казалось, никого не удивляло ни обилие противоречащих фактов, ни полная несовместимость эпизодов. Не раз Малинин диву давался, слушая клятвенные уверения, будто Скорпион или другие руководители погибли в той же переделке, что и Клавэйн. Тот довод, что упомянутые лица уже появлялись на людях с краткими успокоительными выступлениями, ни во что не ставился. Совершенно расстроенный, Васко понял, что, если вдруг начнет рассказывать чистую правду о случившемся, она вряд ли одержит верх над несусветной чепухой, что поспешно передается из уст в уста. Ведь он не видел, как погиб Клавэйн, а значит, его показания можно с полным правом подвергнуть сомнению. От Васко отмахнутся как от скучного рассказчика, чье изложение лишено пикантных подробностей.