Пропавшие без вести
Шрифт:
— Не хочу, Иван. Спасибо тебе за память и за доверие. Я в своей армии предпочитаю остаться. Мой масштаб — это армия. Я же недавно с дивизии. Я практический оперативник.
— Ельню взял и теперь зазнался?!
— Ельню освобождали не мы, но мы тоже вели наступление. Считаю, что это не шутки, — сказал Бурнин, вспомнив спор Балашова и Острогорова, и почувствовал вдруг желание защитить честь своей армии, а тем более — честь дивизии Чебрецова, где он сам так недавно еще был начальником штаба.
— Ты за это представлен?
— Да
— Прости, Анатолий! А я-то тебя не поздравил! Да как же!.. Ведь это надо обмыть, дорогой — воскликнул приятель. — Давай нынче вечером, а?!
— Недосуг обмывать. Мне надо обратно. Я нынче в армии очень нужен, на месте. Ведь, правду сказать, твое предложение не по характеру мне. Ты поверь, что там, в армии, — сердце мое! А время-то трудное…
— Ну, не стану неволить. Послужи в штабе армии, нарасти масштаб. После Нового года подумай, прикинь, — сказал полковник. — Как у вас новый начальник штаба? — спросил он как будто спроста, между прочим, но, вопреки простоте его тона, Бурнин заметил во взгляде его какое-то напряжение. И вдруг Бурнину почудилось, что именно этот вопрос и есть, может быть, главная тема для его старого приятеля полковника. Ведь весь разговор полковник до сих пор вел не о конкретном назначении Бурнина, а как бы повторял тот прежний их разговор.
— Генерал Балашов начальник умный, серьезный и, видимо, очень знающий. Он что, до сих пор профессором был? — осторожно спросил Бурнин.
— В Германии был атташе. Немцев он как облупленных знает. Очень они постарались его устранить. Интриги какие-то были вокруг него… Как он с Острогоровым ладит? — спросил полковник.
Бурнин замялся.
— Да ты не стесняйся, я ведь просто в частном порядке, как у друга, интересуюсь. Не очень удобно вышло у нас с его назначением, а ничего не поделаешь…
— Обиделся Логин Евграфович. Пожалуй, ревнует начальника штаба, — признал Анатолий. — А в общем, надеюсь, сойдутся. Отчасти я думаю даже, что я примиряю их как-то, хотя они, видно, еще с гражданской войны были близки. Если бы Балашов приехал в помощники к Острогорову, то вероятно, они друзьями стали бы.
— Да, тут щекотливое дело! — сказал полковник. — Балашова было приказано поставить повыше. Он из обиженных… Месяц-другой пройдет — он и на командующего потянет… Ну, поезжай, примиряй. Когда в штабе раздоры и ревность — плохо.
Обед был закончен, и они распростились. Но оказалось, что времени у Бурнина остается в обрез.
На этот раз ему предстояло ехать не на машине, и надо было считаться с расписанием поездов. Оставалось еще заехать по поручению Балашова, а до поезда было всего часа два. Если уж выбирать между Татьяной Варакиной и поисками семьи генерала, то последнее представлялось более важным: дружба дружбой, но Варакин вот-вот и сам возвратится в Москву, а у генерала нет вестей ни от сына и дочери, ни от жены, да еще и четыре года нет этих вестей, как он признался…
И
Письмо, которое две недели назад Татьяна Ильинична получила от Михаила, не было последним. Михаил писал аккуратно и часто. Татьяна Ильинична не сообщила мужу о том, что на их неказистый домишко в первый же фашистский налет упало двадцать две «зажигалки» и только самоотверженность женщин и озорных крикунов подростков спасла их от пожара. Не написала также о том, что в театр, где она работает, угодила фашистская фугаска, как и о том, что несколько нудных ночей ей пришлось провести в бомбоубежищах. Но, даже не зная всего этого, Михаил в своих письмах высказывал такое беспокойство о ней, как будто она находилась в окопах переднего края.
В последние дни Татьяна работала по эвакуации своего театра. На Татьяну, оставшуюся бессемейной, естественно, возлагали самые хлопотные заботы, и она была даже рада этой нагрузке, которая скрашивала ее одиночество. Дежуря в разных учреждениях, связанных с театрами, поджидая кого-либо из эвакуационного начальства столицы или выясняя у железнодорожников возможности отправки театрального имущества, Татьяна бывала занята до самого вечера. Но на этот раз днем неожиданно выпало свободное время, и, возвратясь домой, она получила записочку Бурнина.
Каким позабытым мирным теплом дохнуло ей самое его имя! Какими чудесными казались теперь Татьяне те времена, когда в доме у них бывал шумный Бурнин!
Они тогда жили все в той же просторной квартире в удобном центральном районе Москвы. В их дворе, как и во многих соседних, зеленели деревья, цвела сирень. Еще от матери Михаила у них остался хороший рояль, и к ним любили сходиться друзья и знакомые. Татьяна любила покрасоваться среди людей и сознавала эту свою женскую слабость. Ну что же, разве ей нечем было покрасоваться! Она прекрасно умела сама, без мужских комплиментов, оценить свою стройность, темные брови при светлых пепельных волосах и «карие очи»…
Когда в те старые времена приходили гости, Миша откладывал в сторону свою научную работу и тихонько вздыхал, словно вечер с гостями был нелегкой повинностью. А как только все уходили, он спешил, несмотря на позднее время, «нагнать потерянный вечер». Татьяну даже слегка раздражало то, что она и сама испытывала чувство вины перед ним. Теперь она понимала, что Миша был прав тогда: ведь так вот и не успел он до войны закончить свою работу…
Война идет только третий месяц, но как все изменилось! Мирное время кажется отдаленной эпохой. Другими стали все интересы людей, всех отягчили мелочные бытовые заботы о картошке и хлебе, кто-то успел уже осиротеть, овдоветь, многие вовсе не знают о близких… Иными стали даже характеры. Интересно, каков же теперь этот неунывающий Анатолий со своей постоянной поговоркой о том, что ему всегда и во всем везет.