Пропавшие без вести

Злобин Степан Павлович

«Пора начинать!» Эти слова Барков произносил в последние дни несколько раз, как и слова о внезапности — лучшем союзнике повстанцев. И надо отдать ему справедливость в том, что эти его слова с каждым разом имели все большие основания, и нужно было иметь огромную выдержку, чтобы в ответ на них не сказать согласного «да, пора».

— А что, если действительно связные, которых выслали в сторону фронта, просто погибли, если они не дошли, — значит, нам отказаться от всех замыслов? Да как же можно просто так отказаться? — настаивал Барков. — Разве каждый десяток людей в лесах Белоруссии должен был ждать согласия

высшего командования, а не вступал в войну сам за себя, на свою ответственность, на свой гражданский и человеческий риск?!

Так чем же, Михайло Семеныч, мы с тобой отличаемся от тех партизан? Прежде всего тем, что у нас решимости меньше. Нас плен расслабил. Мы уже не бойцы, не командиры и не политработники. Мы — тряпки! Вот что! — гневно воскликнул Барков. — Кумов — вот был единственный человек, который не поддавался слабости. Вот он и пропал!

— Вот как отлично ты со всеми разделался, прелесть! — иронически ответил ему Муравьев. — А главное — ведь считаешь, что по-военному рассудил! А на мой взгляд твои настояния пахнут попросту безответственным авантюризмом!

— Авантюризмом?! — в негодовании повторил Барков.

Он повернулся и молча ушел, оставив на пустыре за бараками Муравьева и Емельяна. Барков не мог продолжать разговор. Ведь в подготовку этого дела он вложил все свои силы. Он взбудоражил людей — и каких людей! Но чего же все это стоит без воплощения в действие?! И вдруг он услышал такое жестокое слово…

— Как ты считаешь, Баграмов, обидел я Василия Михайловича? — спросил Муравьев после того, как Барков ушел, идя с Емельяном за бараками по пустырю.

— Резко ты его… — сказал Емельян. — Но, с другой стороны, ведь ты сказал, что такое восстание было бы авантюризмом, а не его назвал авантюристом.

— А ты скажи все-таки: ты на его стороне был, не на моей? — спросил Муравьев.

— На его, — признался Баграмов и ощутил у себя на лице смущенную и кривую усмешку.

— И я на его стороне… сердцем, — сказал Муравьев.

— Тогда чего ты мудришь или мудрствуешь, что ли? Чего мы мудрим?! — воскликнул Баграмов.

— Потому что мы обязаны честно ответить себе: нужно ли это для дела борьбы с фашизмом? И ты должен ответить на это, и Барков, и все остальные…

— Ну?

— А вот я не уверен, что нужно, — заключил Муравьев.

Баграмов остановился.

— Тогда на кой же мы дьявол всю эту кашу варили?! — закричал он. — Ты же сам считал это самым главным…

Ползавшие по земле в поисках щавеля пленные со всех сторон оглянулись, прислушались.

— Не шуми, — остановил Муравьев. — Я считал полезным и нужным все то же, что ты и другие товарищи. Мы намечали захват железнодорожного узла, взрыв полотна, перерыв движения через Эльбу, уничтожение запасов горючего… Год назад все это было бесспорным, это казалось естественно необходимым. В любой точке Германии это имело бы и военное и политическое значение, а сегодня, применительно к конкретной обстановке, кто скажет, целесообразна ли та или иная диверсия в том или ином месте? Может быть, это противоречит планам командования Красной Армии? Ты подумай, подумай!

На этом оборвалась их беседа.

Но Муравьев и сам не мог сказать себе ясно и прямо, правильно ли политически будет удерживать лагерь от восстания.

Он ощущал на своих плечах, именно на

своих, всю полноту ответственности. Старший по военному званию, возглавляющий боевой центр антифашистской борьбы, он должен был сказать одно слово, чтобы механизм пришел в действие. Но он не чувствовал себя вправе сказать это слово.

Казалось бы, обстановка переменилась именно так, как это было заранее предусмотрено: Красная Армия победно шла по Германии, приближалась к лагерю.

Ведь именно это и было намечено как одно из условий, при которых следует начинать вооруженное выступление.

И все-таки, есть ли сейчас в таком восстании смысл? Нужно ли это для пользы родины, для борьбы с фашизмом?

«Мы здесь, в лагере, имеем неограниченную моральную власть над людьми. Власть коммуниста и командира здесь для всех выражает власть родины, — рассуждал сам с собой Муравьев. — Смеем ли мы распорядиться этою властью, чтобы бросить тысячи почти безоружных, ослабленных пленом людей в неравную схватку, под пулеметы фашистов? Нет ли в этом нашем стремлении к бою желания «доказать» кому-то, что мы тут не сидели сложа руки? Ради такого «доказательства» имеем ли мы право поднять на восстание и бросить на смерть всех этих людей перед самым освобождением их Красной Армией?

Правда, все сами мечтают о том же, все хотят в бой. Но для чего? Красной Армии в помощь? Вряд ли это ей нужно. Вся сила фашистов, которая была бы направлена против восставшего лагеря, легко сама может быть подавлена несколькими орудийными выстрелами.

Тем меньше сейчас восстание принесет эффекта как политическая демонстрация. Что сейчас докажет подобная демонстрация? Кто не хочет верить в нашу чистую совесть, в незапятнанность нашей чести, тот все равно не поверит. «А где же вы были раньше? Что же вы взялись за оружие только при приближении Красной Армии?» — скажет этот неверующий. Или, может быть, мы докажем что-то врагам? Но им и без этого все доказано — и твердостью лагерных мучеников, и трудом советского тыла, и яростным наступлением Красной Армии.

Так, значит, мы понапрасну все это затеяли?! — спрашивал и упрекал себя Муравьев. — Понапрасну заставили рисковать команду трофейного склада, пронося оружие в лагерь, понапрасну внушали людям нужду в боевой готовности?! Нет, все это было нужно в той обстановке. Мы сплотили людей, подняли дух, укрепили их силы! — отвечал он себе. — А восстание сейчас все же не нужно…»

Однако в самые последние дни мнение Муравьева снова переменилось, когда Лешка Любавин поведал о своей откровенной беседе с Мартенсом, который, как обычно «в подпитии», сказал, что конец войны, может быть, не так близок, как это кажется. «Гитлер готовится сдать Германию англо-американцам. Пожалуй, придется нам лагерь двигать за Эльбу», — высказал предположение Мартенс.

— Зачем же Англии и Америке русские пленные? — удивился Любавин.

— Как же зачем, если Америка и Англия станут в союзе с Гитлером! — сказал Мартенс. — Пожалуй, тогда уж меня не оставят в придурках, а, Леша? На фронт ведь загонят! — печально добавил Мартенс, думая, как всегда, об одном себе.

— Не станут они угонять наш лагерь, господин переводчик. Ведь тут ТБЦ, кому нужны больные?! — возразил Лешка.

— Кто может ходить, тех погонят, а кто не может… — Мартенс красноречиво запнулся.