Пропавший без вести

Кафка Франц

– Пока я тебя держу, ты не свободен, – ответил швейцар, кстати, в полном соответствии с истиной.

В конце концов, рассудил Карл, никаких резонов сопротивляться швейцару вроде бы нет. Ну что еще с ним, в сущности, может случиться? К тому же стены швейцарской сделаны из огромных листов цельного стекла, сквозь которое толпу шныряющих людей в вестибюле видно до того отчетливо, будто ты и сам среди них. Да и во всей швейцарской не было, похоже, такого угла, где можно укрыться от посторонних глаз. И как ни спешили там, в вестибюле, люди, ибо каждый торопился, каждый пробивал себе дорогу сквозь толпу, кто раздвигая встречных рукой, кто сосредоточенно глядя себе под ноги, кто рыская глазами, а кто и вскинув над головой свою кладь, – но редко кто упускал случай бросить взгляд в швейцарскую, за стеклами которой вывешивались всевозможные объявления и правила, памятки и просто записки, предназначенные как для гостей, так и для обслуживающего персонала. Кроме того, между вестибюлем и швейцарской имелась и возможность непосредственного сообщения через два больших раздвижных окна, за которыми располагались два младших портье, чьи обязанности состояли лишь в том, чтобы бесперебойно давать справки по самым различным вопросам. Вот уж у кого была сумасшедшая работа, но Карл, уже зная теперь натуру главного швейцара, готов был поспорить, что тот все долгие годы службы мечтал и тщился заполучить именно это

место. Эти двое, посаженные на справки, неизменно видели перед собой – снаружи, из вестибюля, такое трудно было себе представить – по меньшей мере десяток вопрошающих физиономий. И среди этих десяти вопрошателей, всякий раз новых, зачастую царила такая мешанина языков, будто каждого специально прислали сюда из своей страны. То и дело несколько просунувшихся голов спрашивали что-то одновременно, а иные вдобавок успевали переговариваться друг с другом. Большинству нужно было что-то из швейцарской забрать либо, наоборот, там оставить, так что из чехарды лиц тянулись еще и требовательно размахивающие руки. Одному так не терпелось схватить газету, что та от его рывка нечаянно развернулась в воздухе, разом прикрыв собой все галдящие лица. И весь этот натиск двум главным портье надлежало стойко выдерживать. Обыкновенной речи при такой работе было явно недостаточно, они тараторили, особенно один, мрачного вида мужчина с черной бородой во все лицо, – этот вообще давал справки, не умолкая ни на секунду. Он не глядел ни на стол, на котором беспрестанно что-то перекладывал, ни на лица сменяющих друг друга клиентов, а исключительно и только прямо перед собой, то ли сберегая, то ли накапливая силы. К тому же его борода, видимо, все же мешала разборчивости его речи, так что Карл, ненадолго возле него задержавшись, почти ничего из сказанного им не понял, хотя, как знать, быть может, как раз в это время портье при всей явственности английского акцента говорил на каком-то иностранном языке? Вдобавок сбивала с толку и сама его манера – всякая новая справка до того плотно примыкала к предыдущей и, можно сказать, сливалась с ней, что зачастую клиент с напряженным лицом все еще слушал, полагая, что ответ адресован ему, и лишь немного погодя соображал, что с ним давно покончено. Привыкнуть надо было и к тому, что этот младший портье в случае неясности никогда не просил повторить вопрос, даже если он в целом был понятен и лишь поставлен не вполне четко, – едва заметным движением головы портье давал понять, что на такой вопрос отвечать не намерен, предоставляя клиенту самому додумываться, где и в чем он дал промашку и как задать вопрос правильно. Именно за подобными раздумьями иные просители и проводили у окна довольно много времени. В помощь каждому портье был придан мальчишка-ординарец, которому надлежало – и только бегом – приносить с книжных полок и из всевозможных ящиков все, что младшему портье ежесекундно может понадобиться. Это была самая высокооплачиваемая, хотя и самая тяжелая работа, какую мог получить в отеле подросток, в известном смысле ординарцам доставалось даже похлестче, чем младшим портье, потому что портье надо было только думать и говорить, тогда как мальчишкам приходилось думать и бегать. Если ординарец приносил что-нибудь не то, у младшего портье, разумеется, не было времени на долгие разговоры и поучения, чаще всего по ошибке принесенная вещь, едва оказавшись на столе, тут же летела на пол. Очень интересно было наблюдать смену младших портье, она произошла как раз вскоре после прихода Карла. Подобные смены, должно быть, происходили, по крайней мере днем, довольно часто, ибо нормальный человек не в состоянии выдержать такую нагрузку дольше часа. Когда наступило время смены, ударил гонг, и в тот же миг из боковой двери вышли два младших портье, которым надлежало заступить на пост, каждый в сопровождении своего ординарца. Расположившись за спинами товарищей, они некоторое время простояли в бездействии, изучая людей за окном и постепенно вникая в суть вопросов и ответов. Затем, улучив подходящую минуту, сменяющий хлопал сменяемого по плечу, и тот, хотя прежде, казалось, представления не имел о том, что творится у него за спиной, мгновенно все понимал и уступал свое место. Происходило все это так стремительно, что люди за окном нередко пугались и, завидя столь внезапно возникшее перед ними новое лицо, в страхе отшатывались. Смененные портье, с наслаждением потянувшись, шли к двум стоящим неподалеку умывальникам остудить свои разгоряченные головы, тогда как их ординарцам еще рано было потягиваться, им полагалось прежде подобрать с пола все сброшенные за время смены вещи и разложить по местам.

Понаблюдав за всем этим считанные мгновенья, но с величайшим интересом, Карл с легкой головной болью безропотно двинулся вслед за швейцаром, который повел его дальше. Очевидно, и от главного швейцара не укрылось впечатление, произведенное на Карла справочной службой, ибо он ни с того ни с сего дернул Карла за руку и сказал:

– Видишь теперь, вот так-то у нас работают.

Карл, правда, здесь в отеле тоже не баклуши бил, но чтобы так работать – этого он даже представить не мог, а потому, почти начисто забыв, что главный швейцар его самый заклятый враг, поднял на него глаза и в знак уважительного согласия безмолвно кивнул головой. Но главный швейцар и этот жест воспринял по-своему, должно быть, усмотрев в нем то ли преувеличение заслуг младших портье, то ли недостаточно почтительное отношение к собственной персоне, ибо с обидой в голосе, будто Карл нарочно решил его позлить, он громко, ничуть не заботясь о том, что его могут услышать, заявил:

– Конечно, это самая дурацкая работа во всем отеле. Часок постоишь, послушаешь, и уже заранее знаешь почти все, о чем могут спросить, а на остальное и отвечать не обязательно. Не будь ты таким наглым, невоспитанным мальчишкой, если бы ты не врал, не шатался, не пил и не воровал, глядишь, я бы и приставил тебя к такому окошку, потому как на это дело только такие тупицы и годятся.

Карл легко пропустил мимо ушей ругань на свой счет, но тем больше его возмутило, что честный и нелегкий труд младших портье, достойный только уважения, можно столь бессовестно чернить, да еще устами человека, который, рискни он хоть разок занять место у такого окошка, уже через несколько минут под хохот клиентов бежал бы с позором.

– Отпустите меня, – потребовал Карл, его любопытство по части швейцарской было утолено с лихвой. – Я вас больше знать не хочу.

– Чтобы уйти, одного хотения мало, – возразил главный швейцар и, стиснув Карла за плечи, так что тот шелохнуться не мог, буквально отнес его в дальний угол швейцарской. Неужто люди в вестибюле не видят, какое насилие учиняет над ним главный швейцар? А если видят, – не могут не видеть! – как же они такое допускают, почему ни один не остановится, хотя бы не постучит по стеклу, показывая швейцару, что за ним наблюдают и не позволят творить с Карлом все, что тому заблагорассудится?

Вскоре, однако, надежда на помощь из вестибюля отпала совсем, поскольку главный швейцар дернул за шнур и половину стеклянных стен швейцарской в мгновение ока до самого потолка закрыли плотные черные портьеры. Правда, и в этой части швейцарской

тоже находились люди, но каждый по уши в своей работе, ничего кроме этой работы не видя и не слыша. К тому же все они у главного швейцара в подчинении и, чем помогать Карлу, скорее уж помогут сокрыть любое злодейство, которое главный швейцар замыслит. Тут, к примеру, сидели шесть младших портье при шести телефонах. Обязанности их, как сразу можно было заметить, распределялись на пару: один лишь выслушивал в трубку указания, в то время как другой, выхватывая у него из-под рук записки, по своему телефону передавал распоряжения дальше. Это были те новые, последнего образца, телефоны, для которых не требуются отдельные кабинки, ибо звонок у них совсем тихий, наподобие стрекота, а в трубку можно даже шептать, и все равно благодаря особому электрическому усилению шепот на другом конце провода будет греметь громовым гласом. Вот почему тех троих, что только говорили, было почти не слышно, так что со стороны казалось, будто они, шевеля губами, пристально разглядывают что-то в телефонной трубке, тогда те трое, что только слушали, словно оглохнув от нахлынувших на них шумов, для окружающих, кстати, совершенно не слышных, склоняли головы над листами бумаги, исписывание которой и составляло, собственно, их задачу. Опять-таки и здесь у каждого из тех троих, что только говорили, стоял за спиной мальчишка-ординарец – в подмогу; вся их работа заключалась лишь в том, чтобы, вытянув шею, прислушаться к каждому слову начальника, а потом, дернувшись, будто их кто ужалил, кидаться рыскать в огромных желтых книгах – шелест переворачиваемых страниц заглушал даже стрекот телефонов – в поисках нужного телефонного номера.

Карл, конечно, и от этого зрелища не мог оторваться, хотя главный швейцар, который тем временем сел, по-прежнему держал его перед собой, как в тисках.

– Я обязан, – заговорил главный швейцар, легонько встряхнув Карла, дабы тот повернулся к нему лицом, – именем дирекции хотя бы отчасти наверстать упущения старшего распорядителя, чем бы эти упущения ни были вызваны. И так каждый у нас – всегда готов выручить товарища. В таком большом деле иначе и нельзя. Ты, может, станешь тут говорить, что я не твой непосредственный начальник, – ну и что с того? Тем благородней с моей стороны взяться за дело, которое другой недосмотрел. Хотя вообще-то как главный швейцар я в известном смысле над всеми тут поставлен, ведь я заведую всеми входами-выходами, то бишь этим вот главным входом, тремя парадными и десятью служебными подъездами, не говоря уж о других бесчисленных дверях, дверцах, проходах и лазах. И, конечно, в этом смысле весь обслуживающий персонал обязан беспрекословно мне подчиняться. Это, понятное дело, большая честь, но, с другой стороны, и ответственность большая, ибо мне поручено дирекцией никого хоть сколько-нибудь подозрительного из гостиницы не выпускать. А как раз ты, вот захотелось мне так, кажешься мне очень даже подозрительным. – И от удовольствия он на секунду отпустил плечи Карла, чтобы тем крепче и больней по ним прихлопнуть. – Вероятно, ты вполне мог, – добавил он, веселясь от души, – незаметно прошмыгнуть через любую другую дверь, не стану же я из-за какого-то сопляка давать особые указания всем швейцарам. Но раз уж ты здесь, я с тобой позабавлюсь. Я, кстати, и не сомневался, назначая тебе свиданьице у главного входа, что ты придешь как миленький, ибо так уж заведено, все нахалы и неслухи становятся тише воды ниже травы как раз тогда, когда им от этого самый вред. Ты еще не раз на собственной шкуре в этом убедишься.

– Не думайте, – выпалил Карл, вдыхая исходивший от главного швейцара странный замшелый запах, который он только сейчас, стоя к тому вплотную, впервые почувствовал, – не думайте, – выпалил он, – будто я полностью в вашей власти, я ведь могу и закричать.

– А я могу заткнуть тебе рот, – возразил главный швейцар так же быстро и деловито, как он, по-видимому, в случае надобности и осуществил бы это свое намерение. – Да если даже кто и прибежит, неужто ты и вправду думаешь, будто найдется хоть кто-то, кто поверит тебе супротив меня, главного швейцара. Так что ты эти пустые надежды лучше брось. Знаешь, пока ты еще в форме ходил, в тебе, может, и была какая-то представительность, но в этом костюме, который и впрямь только в Европе и носить…

И он презрительно одернул костюм Карла в самых разных местах – тот и вправду, хотя всего пять месяцев назад выглядел почти как новый, теперь был весь в складках, заношен, а главное, заляпан пятнами, что в первую очередь объяснялось неряшливостью других лифтеров, которые каждый день, следуя неукоснительному предписанию содержать пол спального зала в чистоте и блеске, должны были производить уборку, но, конечно, ленились и вместо этого просто поливали пол какой-то маслянистой дрянью, нещадно забрызгивая при этом всю одежду на вешалках. И где бы и сколь бы тщательно ты ни хранил свою одежду, всегда находился кто-то, кто свое тряпье куда-то задевал, зато чужое, припрятанное, находил с легкостью и, конечно, без спросу одалживал поносить. Причем ее вполне мог одолжить и тот, кому в этот день полагалось делать уборку зала, и тогда уж одежда неминуемо была не просто забрызгана мастикой, а залита ею сверху донизу. Один Реннел хранил свои роскошные наряды в каком-то потайном месте, где до них пока вроде бы никто не добрался, тем более что одалживали-то чужую одежду вовсе не по злобе и не из жадности, просто по небрежности и в спешке каждый хватал, что под руку попадется. Но даже на костюме у Реннела посередке на спине было круглое красноватое пятнышко мастики, так что сведущий человек, встретив элегантного красавца Реннела в городе, безошибочно распознал бы в нем лифтера по этой отметине.

И, вспомнив все это, Карл подумал, что и он в лифтерах хлебнул достаточно горя, а все равно напрасно, потому что его лифтерская служба не стала, как он надеялся, первой ступенькой на пути к хорошему месту, напротив, он отброшен теперь еще ниже и докатился чуть ли не до тюрьмы. А тут еще главный швейцар вцепился в него мертвой хваткой и не отпускает, как видно, раздумывает, чем бы таким еще Карла унизить. И начисто позабыв о том, что главный швейцар совсем не тот человек, которого можно убедить, Карл воскликнул, несколько раз пристукнув себя по лбу, благо как раз рука освободилась:

– Ну даже если я и вправду с вами не здоровался, вы же взрослый человек, как вы можете быть таким злопамятным!

– Я не злопамятный, – ответил главный швейцар, – я только хочу обыскать твои карманы. Я, правда, уверен, что ничего не найду, у тебя наверняка хватило ума сплавлять краденое своему дружку, а уж он мало-помалу, день за днем все перетаскивал. Но обыскать тебя нужно. – И с этими словами он с такой силой сунул руку Карлу в карман, что боковые швы сразу же лопнули. – Так, тут уже ничего, – произнес он, изучая на ладони содержимое этого кармана: гостиничный рекламный календарик, листок с заданием по коммерческой корреспонденции, несколько запасных пуговиц от брюк и пиджака, визитную карточку главной кухарки, пилку для ногтей, которую бросил однажды Карлу постоялец, второпях пакуя чемодан, старое карманное зеркальце, преподнесенное Реннелом в благодарность за десять, если не больше, подмен по службе, и еще какие-то мелочи. – Тут, значит, ничего, – повторил главный швейцар и швырнул все под скамью, будто само собой разумелось, что собственности Карла, коли уж она не краденая, только там, под скамьей, и место.