Пропавший чиновник

Шерфиг Ханс

В небольшой шкатулке с несколькими отделениями лежали почтовые марки, пачка открыток, почтовой бумаги и конвертов на подкладке. Здесь же — сургуч, факсимиле и не использованные с прошлого года поздравительные рождественские открытки.

На столе — металлическая чернильница, маленький медный флагшток, бронзовое пресспапье, оловянная пепельница, серебряный ящик для сигар и медная ступенчатая подставка для ручек. Лежала здесь и небольшая засушенная собачья лапка, оправленная серебром. Некогда это была правая передняя лапка живой таксы, которую она протягивала, если ее просили «дай лапку».

Такса эта принадлежала родителям Теодора, когда сам он был еще ребенком. Его так огорчила смерть собаки, что отец распорядился засушить лапку и насадить на нее наконечник, чтобы хоть как–то утешить сына. Теперь ею сметали с бювара пыль и крошки от ластика.

А вот и календарь, где отмечены дни, когда Амстед играл в бридж. Здесь же и членские билеты разных обществ. Возле них — коробочка с визитными карточками, кнопками, скрепками, грифелями для карандашей, ластиками и перочистками.

Рядом — пресспапье, выточенное в форме маленького снаряда, и разрезной нож в виде миниатюрной сабли. Однако, если не считать снарядообразного пресспапье и трудов о взрывчатых веществах, ни на самом столе, ни внутри его не оказалось ни одной вещи, которая бы направляла мысль в сторону смерти и уничтожения или проливала бы свет на подоплеку эксцентричного самоубийства Амстеда.

Наконец, очередь дошла до стенного шкафа. Здесь оказалась коллекция почтовых марок, а рядом — каталоги и другие филателические принадлежности. Здесь же были спрятаны: чековая книжка на четыреста пятьдесят крон, сберегательная книжка на две тысячи четыреста крон и школьная сберегательная книжка на имя Лейфа на двести шестьдесят семь крон и семьдесят пять эре. Эту сумму, повидимому, составили деньги, получаемые Лейфом в награду за хорошие отметки.

— Когда Лейф станет студентом, эти деньги пригодятся ему, — сказала фру Амстед. — Мы приучаем его копить деньги. Лучше откладывать их на книжку, чем выбрасывать на леденцы, лакрицу и тому подобную ерунду. И если Лейф обещает не курить до двадцати лет, то получит от отца целых сто крон.

Кроме того, в шкафу лежали всякие свидетельства: о крещении и оспопрививании, о конфирмации, о браке и т. д. и т. п. Здесь же оказались зачетные книжки Амстеда, его университетский диплом и другие важные и почетные бумаги, как, например, личная благодарность начальника отделения за внимание, оказанное ему в связи с его шестидесятилетием.

Здесь же лежали аккуратно перевязанные ленточкой старые письма. Это были письма от фру Амстед, написанные во время отпусков, когда волей–неволей им приходилось расстаться на несколько дней. Письма содержали подробные отчеты о здоровье и поведении Лейфа.

Однако в них не было ни малейшего намека на семейный разлад или иные обстоятельства, которые могли бы толкнуть человека на самоубийство.

Были здесь фотографии в коробках и фотографии в альбомах. А среди них — старые портреты, изображающие отпрысков семейства Амстедов, любительские снимки, сделанные во время праздников и загородных прогулок, снимки Лейфа в первые годы жизни, фотографии его школьных лет, наклеенные на толстый картон. А вот целый класс с ненавистным учителем в центре, — и как только фотограф умудрился разместить всех перед объективом! Вот

студенческая группа: вся компания в белых студенческих шапочках и с белыми гвоздиками в петлицах.

Здесь можно было найти и старые ценные сувениры и незначительные памятки. Вот иллюстрированные открытки с видами Куллена, Дюббэль Банке и Грейсдаля близ Вайле. Лакированный деревянный башмачок с приветом из Гиммельбьерге. Камень необычной формы. Маленький кусочек янтаря. Вещи, которых никто никогда не трогал и не доставал; их клали в этот шкаф, и там они оставались уже раз и навсегда.

Рядом с фотографиями лежало несколько газетных вырезок. Вот, например, некролог, посвященный старому Амстеду — начальнику отделения Вальдемару Амстеду.

Судя по некрологу, это был и прекрасный человек и прекрасный чиновник. А вот еще вырезки об отце Теодора Амстеда. Маленькие заметки о награждении орденами, о семидесятилетием юбилее и о новогоднем бале. С похвальной почтительностью сын вырезал эти заметки из газет и сохранил их для потомства. Зато Лейфу было что почитать о своем дедушке. О самом Теодоре Амстеде теперь, разумеется, можно было бы собрать гораздо более объемистый газетный материал, но вряд ли стоило бы его хранить. Такие высказывания никому не делают чести.

Следовало бы отметить еще одну вырезку — статью, посвященную начальнику Амстеда — Херлуфу Омфельд- ту, возглавлявшему одно из отделений 14-го отдела военного министерства. Эта статья была написана по случаю его шестидесятилетия. Тут же был и портрет этого выдающегося деятеля. Но кто же это решился пририсовать юбиляру чернилами бороду и очки? Может быть, это сделал Лейф или еще какой–нибудь ребенок? А может быть, кто–нибудь из взрослых по рассеянности? Сыщик внимательнее присмотрелся к этой газетной вырезке. Через весь текст красивым и четким почерком было выведено: бандит, бандит, бандит… Изящный почерк, несомненно, принадлежал Теодору Амстеду. Слова эти он, вероятно, написал машинально. Покойный явно недолюбливал своего начальника.

Порядок ни в чем не был нарушен. Сыщик провел свой обыск методически и с профессиональной аккуратностью. Ящик за ящиком. Потом шкафы и комоды. Не был забыт и платяной шкаф. Висевшая в нем серая пара оказалась сшита из того отличного английского сукна фирмы «Chestertown-Deverill», сбыт которого был исключительно предоставлен портному Хольму. Сыщик захватил с этого костюма пару пуговиц, чтобы сравнить их с пуговицами, найденными на полигоне. Он тщательно срисовал также на бумагу отпечаток обуви покойного.

Отметив что–то в своей записной книжке, сыщик откашлялся и многозначительно покачал головой, хотя ничего из ряда вон выходящего он как будто не обнаружил. Ему так и не удалось найти доказательств в подкрепление одной интересной теории, которую вполне самостоятельно и всесторонне обосновал наш молодой криминалист.

10

Красный дом на Слотсхольмене — весьма примечательный уголок. Внешний вид этого здания решительно ничем не выдает его подлинного назначения. Нет на нем ни надписей, ни вывесок, по которым можно было бы судить о том, что происходит за его стенами.