Пропуск в рай
Шрифт:
– Ну и что? – спросил я, не понимая.
– «Ять» – это буква была такая. То же, что и «е». Вот Маша и зубрила, к уроку готовилась…
А когда бабушка окончила епархиальное училище, она стала работать в Канске учительницей. И в первый же год познакомилась с моим дедушкой, ветеринарным фельдшером. И вышла за него замуж.
– Его родители жили далеко, на Урале, в городе Кунгуре, – рассказывала бабушка. – А сам он работал в Большом Улуе. Потом переехал в Канск, где мы и жили какое-то время. Там и все четверо моих детей родились, в том числе твоя мама…
Их давно уже нет никого, но сохранились старые фотографии.
А потом началась первая мировая война – и дедушка был мобилизован в армию, где служил в кавалерии, лечил лошадей. Там, на фронте, он заболел чахоткой, то есть туберкулезом – и в 1917 году умер. Ровно сто лет назад. Между двумя революциями.
Бабушка осталась одна, с четырьмя детьми на руках. И вырастила их без помощи государства, зарабатывая в школе учительницей начальных классов. Как дочь священника, она была «социальной лишенкой», без прав, в частности, не имела права голосовать, и так далее, а детям ее нельзя было учиться в вузах. Вот и маме моей пришлось после окончания школы три года зарабатывать в Заполярье рабочий стаж, чтобы только потом поступить в Иркутский экономический институт.
Обо всем этом бабушка мне рассказывала перед сном, вместо колыбельной, и я закрывал глаза, притворяясь уснувшим, но еще долго не спал – и жадно прислушивался к бабушкиной тихой молитве, с которой она обращалась к неведомому и невидимому Богу:
– Во имя Отца и Сына и Святаго Духа, Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас…
«Ага, – думал я, – помилуй «нас»… Значит, бабушка и за меня тоже молится!..»
– Господи, очисти грехи наши… Владыко, прости беззакония наши… Святый, посети и исцели немощи наши, имени Твоего ради… Господи, помилуй. Господи, помилуй. Господи, помилуй… Отче наш. Иже еси на Небесех! Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси, и на земли. Хлеб наш насущный даждь нам днесь, и остави нам долги наши, яко-же и мы оставляем должникам нашим; и не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого…
– А лукавый – это кто? – спрашивал я, открывая глаза.
– Ах, ты не спишь? Притворяешься?
– Бабушка, кто такой лукавый?
– Завтра, завтра объясню… А сейчас – закрой глазки. Спи, деточка!
Прения сторон
– Может, хватит слушать этот маразматический бред? Меня уже тошнит от его старческого кокетства… А вы что скажете, прокурор?
– Не спешите, судья. Не спешите.
– Ваша честь, в чем меня обвиняют? – воскликнул я, чуть не плача.
– В том, что ты бездарно растратил свою жизнь, свой дар, свое призвание…
– Адвокат, заступитесь! Ведь это не так!
– Ваша честь, мой подзащитный… э-э… он пытался исполнить свой долг перед Природой – он оставляет после себя детей и внуков, а это не каждому удается…
– Велика заслуга!
– …и он следовал, в меру сил, своему призванию литератора, инженера человеческих душ… Не правда ли, прокурор?
– Неправда! Он разменял свой дар на пустяки! Он отделался кучей поверхностных рассказиков и легкомысленных повестушек.
– Но ведь он уже нам объяснял – он был уверен, что его отец погиб на фронте, пропал без вести…
– И вы, адвокат, ему верите? Это же типичные отговорки ленивого, легкомысленного, бессердечного болтуна! Он заслуживает высшей меры наказания – и он будет казнен!
– Господи, помилуй, Господи, помилуй, Господи, помилуй, – прошептал я быстро и еле слышно. – Господи, прости меня за то, что я в Тебя не верю…
Маменькин сынок
Помню себя с момента рождения. Нет, вру.
Скажи еще, что помнишь себя в материнской утробе… Нет, не скажу. Ну и не надо врать.
Помню себя лет с трех, когда я заболел скарлатиной – и мама тогда (помню, помню!) отвезла меня в больницу на извозчике. Осень 45-го или зима 46-го…
Нет, еще раньше! Помню, как в День Победы – 9 мая 45-го года – я потерялся в центральном парке, куда мы пришли с мамой. Мама на минутку отошла, чтобы мне же купить мороженого – и я потерялся. И она долго не могла меня найти. Все вокруг пели, шумели, смеялись, гремел духовой оркестр – а бедная мама металась по аллеям парка. А я, как потом выяснилось, прилег в клумбе – и заснул. Впрочем, об этом я уже писал, и не раз. Сколько можно? Следует лишь добавить, что в этот же самый день, 9 мая 45-го года, далеко-далеко – в Германии – моему отцу был торжественно вручен орден Красной Звезды. Но об этом я узнал спустя много лет – и не от отца, и не от мамы, а из Интернета.
А примерно через полгода, нет, позже, уже зимой, я попал в больницу со скарлатиной.
Помню, медсестра поднесла меня к окну, подышала на замороженное стекло, протерла пальцем квадратик – и сказала:
– Смотри – там, внизу, на тротуаре стоит твоя мама.
Видишь, машет тебе рукой?
Я всё видел, всё слышал, всё понимал.
И я всё помню.
Помню, как мне ставили болючие уколы, помню противный вкус манной каши, помню даже детскую песенку, которую любили распевать две девчонки из моей палаты. Никогда потом я нигде не слышал этой песни – но запомнил почти весь ее текст. Вот, пожалуйста:
– Как на горке, на горе-ре-реСтоял домик в серебре-ре-ре,В этом домике жил дед-дед-дед,Хорошо он был одет-дет-дет.Красна шапочка на нём-нём-нём,Вся расшита серебром-ром-ром…Ну и так далее. Там еще было про лису:– Вдруг откуда ни возьмися-мися-мися,Появилася лиса-са-са,Она с гордостью спросила-сила-сила:«Вы откуда, господа-да-да?»И так далее.
А потом я чуть не умер. Скарлатина осложнилась пневмонией – и, если бы не американский пенициллин, я бы умер. Так мне врач говорил, и мама тоже так говорила. У нас тогда своего, советского, пенициллина еще не было, вот американцы по ленд-лизу нам и подкинули.