Пророчица святой горы
Шрифт:
Лицо Штертебекера просияло от удовольствия; он чувствовал себя, наконец, у цели. Он не знал вовсе, какие битвы еще предстояли ему.
— Да! — сказал он. — Я хочу тебя вернуть на родину, милая мамочка. Но сперва расскажи мне, какие странные судьбы привели тебя к этому далекому берегу и сделали тебя тут пророчицей. Я не могу подыскать никакого объяснения. Должно быть, необыкновенное сцепление обстоятельств подействовало к этому. Я непременно хочу узнать, что тебе пришлось вытерпеть за все это долгое время страданий.
Старушка Винсфельд печально поникла
Видно было, что воспоминания прошлого, проносившиеся теперь пред ее духовным глазом, были не особенно приятные.
Но она отогнала от себя все печальные мысли и, когда снова подняла голову, лицо носило выражение спокойной торжественности, и горькая суровая черта исчезла.
— Слушай, Клаус. Я расскажу тебе!
ГЛАВА VI. Мать переносит все страдания
— Ты знаешь ведь, что мошенник сенатор Детлев фон Шенк, который тебя самого так обвинял и под фальшивыми показаниями бросил тебя в тюрьму, решил также меня убрать с дороги. [1]
1
См. Клаус Штертебекер, I вып.: Капитан восемнадцати лет.
— Этот мошенник искупил свои бесчинства, дорогая мамочка! — сказал Клаус. — Бог судил его моей рукой.
— Мой сын, это целительный бальзам для моих глубоких ран, нанесенных этим злодеем. Теперь слушай дальше. Палачи этого низкого плута схватили меня и потащили меня в лодку. Почему это случилось так, мне не сказали. Грубые шутки солдат были ответами, а удары их прикладов я еще и теперь чувствую.
— О, эти палачи! — вскричал Штертебекер в глубоком удручении. — Гром и молния! Если бы я мог этих негодяев растерзать моими руками!
— Они этого вполне заслужили, Клаус! Клянусь! И, однако, то, что перетерпела тогда, было детской игрой в сравнений с тем, что меня ожидало впереди.
Меня перевезли на Нейверк, тот остров в устье реки Эльбы, которого ты, как моряк, наверно лучше меня знаешь.
На этом острове поднимается маяк, и в нем живет сторож, по имени Брауман. И этот оказался также помощником его собачьего сенатора. Он был достойный слуга своего господина, скорее способный быть палачом в пытательной камере, чем сторожем на маяке Нейверка.
Несколько недель я просидела там, но мне они показались вечностью. Для меня не существовало ни дня ни ночи. Я ни дневного света, ни звезд долго не видала. Только лампа ключника, приносившего мне заплесневелый хлеб и гнилую воду, была единственным светом для меня. Так я жила в полном мраке.
Ни соломы, ни покрывала не дали мне. Пришлось спать на сыром полу. Крысы съедали мою скупую пищу, и мне не один раз доставалось крепко чувствовать острия их зубов.
— О мерзкие, низкие негодяи! Жаль что этот Брауман уже мертв, а то я бы зажарил его на медленном огне!
— Наконец меня вывели из тюрьмы! Мои глаза так отвыкли от света, что не могли его перенести. Как ослепленная, я рухнулась
Я превратилась в скелет, волоса были всклокочены. Лишь несколько тряпок, едва достаточных, чтобы прикрыть мою наготу, остались от моей прежней одежды.
Что со мной сталось, я не знала.
Когда я снова пришла в себя, я уже была в трюме корабля. И там был скверный, спертый воздух, и там царствовал мрак, и там было мокро и много крыс.
Но я все-таки питала надежды, что состояние моих мучений скоро изменится. Что бы ни случилось, куда бы меня не завезли, корабль ведь имел все-таки известную цель, и раньше или позже путешествие должно было окончиться. Тогда наступит перемена, и вероятно лучшая, потому что хуже быть не могло.
Три или четыре недели я осталась в мраке и сырости трюма. Затем тюрьму мою открыли. Я могла целый день провести на палубе. Мне назначили известное место, которое я не должна была оставить. Также мне строго было воспрещено приблизиться к кому-нибудь на палубе или промолвить слово с каким-нибудь из матросов.
Но все-таки это было для меня неоценимым удовольствием — дышать свежим, морским воздухом после месячных мучений моих в спертых темницах, без света и воздуха.
Куда везли меня, я не знала.
Я должна признаться, что на корабле мне было довольно хорошо. Конечно, меня строго охраняли, ночью запирали в трюме, и я не должна была ни с кем говорить, но в остальном я не имела недостатка. Дали мне даже хорошую, хотя и пеструю одежду.
Мне сказали, что это одежда испанской крестьянской девушки; это хотя и не подходило для пожилой дамы из гамбургского дворянского дома, но все-таки это было лучше, чем тряпье Нейверка.
Через несколько недель мы увидели землю. Это был берег этой части света. Судно стало на якоре; казалось, вступали в переговоры с туземцами, приблизившимися в сотнях лодок к кораблю.
Что, однако, произошло дальше, я не могла видеть, потому после того, как темнокожие меня осмотрели, я была заперта опять в трюм.
Там я со страхом ожидала долгое время, на корабле же все время царствовала мертвая тишина.
Внезапно все изменилось. Раздался шум борьбы, оружие затрещало, даже из пушек стреляли. Поднялся бешеный шум.
Все ближе и ближе к моей тюрьме доносился гром сражения. Треск и лом дверей становился слышнее. И теперь я в первый раз узнала, что я была не единственная пленница на корабле. Тут было еще много других, все молодые девушки, которые — с ужасом я это услышала, — как и я, продавались в рабство в Маррокеш.
Также и дверь в мою тюрьму была разбита, и в нее ворвались темные фигуры, потащившие меня на верхнюю палубу. Корабль был ограблен.
Капитан и матросы, не павшие еще в бою, лежали все связанными.
Вообще не очень церемонились с нами; в особенности со мной темные сыны Африки обращались весьма скверно. Толкали и били меня со всех сторон. Я была для них слишком стара.
— Подлые негодяи! — загремел теперь Штертебекер так, что Самбо, не имевший понятия о всем рассказанном, страшно перепугался.