Прорва
Шрифт:
— Самое главное, что я пришла сама! Я сама попросилась. Он ухаживал. Два месяца он за мной ухаживал, он даже ни разу не тронул меня. И я два месяца рассказывала ему о Париже, — слезы потекли, наконец, хорошие, медленные, не истеричные. — А когда я пришла, он вызвал артистов, ночью! Для меня. Потому что я сказала, что люблю интермедии. Вот сколько есть интермедий, столько мне их и показали! — Можно было подумать, что ей нравится то, что произошло. По крайней мере, «интермедии» ей точно нравились. — «Добрый вечер, здрассте!»
— А
У носильщика побежали мурашки по телу. Он встал и убрал руки.
— Он умеет! — говорила Анна. — Самое главное — он умеет! — заплакала хуже, больше, ближе к истерике.
Носильщик поднялся и надел штаны.
— Куда? — спросила Анна не своим голосом. — Сидеть.
Он не слушал, одевался.
— Зачем же так грустить? — продолжала Анна передразнивать кого-то. — У нас нельзя грустить, — вцепилась носильщику в штаны. — Сядь! Я сказала: сядь! Мне нельзя одной. Сядь, животное!
Он легко отстранил ее, ушел. Передергиваясь от неприязни.
— Вон отсюда! — крикнула она и, оставшись одна, опять выла и плакала в потолок.
— Гражданка Горбачевская, особо опасная и необъяснимая убийца, здравствуйте, — сказал Адвокат, входя в камеру к Горбачевской. — Докладываю. Двое моих коллег с прошлого века выразили восхищение от того, что я занят вами. Правда, письменно. Знаете, с каждым разом мое изумление от встреч с вами становится все менее изумительным, мне гораздо больше нравится рассказывать о вас почему-то. Надо что-то придумать. Как вы себя чувствуете?
Горбачевская сделала «необъяснимую» улыбку и ответила:
— Доктор сказал, что беременность просто показательная.
— Что… показательная? — помолчав, проговорил Адвокат.
— Вы сказали, что я должна забеременеть, — Горбачевская сощурила глаза.
Адвокат сел и изумленно развел руками:
— Вы что?! Но ведь вас не выпускали даже на прогулку?
Она сделала брезгливое лицо и фыркнула.
— И какой срок? — спросил Адвокат.
— Семь недель.
— Футы, ё… простите. Вы меня сбили… И что?
— Всё, — сказала она.
— Понятно.
Адвокат заткнулся, Горбачевская продолжила:
— Меня выпустят, мне нужно привести себя в порядок. А потом я вас отблагодарю. Мы поужинаем. Хотите — «Метрополь», хотите — у меня.
Он посмотрел на нее и увидел то, что видел все это время: Горбачевская поманила его пальцем, быстро и коротко обняла, зарезала, — и голова его покатилась прочь.
Он передернулся от отвращения и блаженства.
— Бог с ним, с «Метрополем», — сказал он. — Мне нравилась речь, с которой я выступлю в суде, я мечтал, как я потрясу…
— Да, мне говорили, что я у вас последняя, — она внимательно рассмотрела его. — Давайте, я расскажу о беременности после суда. Мне-то все равно.
— А
— Хорошо, я устрою. Какая разница, перед кем выступать? И откуда вы знаете, о чем вы мечтали?
— Действительно, — удивился Адвокат и ушел, чтобы она не догадалась.
На улице было лучше. Свежо, здорово, разумно, понятно, счастливо, определенно. Просто.
Там пели: группа «Осоавиахима» с большим макетом дирижабля.
Писатель очень любил превращаться в улицу и потому сделал «Осоавиахиму» под козырек, и «Осоавиахим» замахал ему руками.
— Допелся, идиот? — спросил Писателя его Друг, маленький, мягенький, без лица, в чесуче. — Слушай меня.
— Здравствуй, — «удивился» Писатель.
— Я достал словарь синонимов, но я положу тебе его в гроб, — сообщил Друг. — Когда тебя расстреляют, ты понял? Они два года искали повод тебя расстрелять, после письма к тебе Камю. И они его нашли.
— Ой, — Писатель взглянул на часы и заторопился. — Пойдем.
Они пошли. Потом — быстрее. Побежали. Друг рассказал:
— Узнал — случайно. Скажи спасибо, что я. Георгий тоже знает. Они приготовили суд. С большой буквы. Они сделают из тебя парашу, ты понял? Потому что нельзя сейчас в Москве, в стране, просто так сидеть и писать. Скажи спасибо, что я!.. Они написали, что ты — не гражданин.
Они добежали до «Гастронома».
— На секундочку? — попросил Писатель. — Нужно.
Они вбежали в «Гастроном», и Писатель увидел большую лохань со свежими карпами.
— Слушай, что придумал я! — кричал Друг.
— Вот эту, да? — Писатель выбрал самую большую и самую скользкую рыбу.
— Давай, — Друг, не замечая, что делает, полез в лохань ловить рыбу. Рассказывал шепотом. — Мы тебя спасем! Мы с Георгием выступим сами, понял? Ты понял? Гад, скользкая!.. Мы не дадим им сказать! Мы тебя ошельмуем сами, не по-ихнему! Мы тебя осудим, и ты отделаешься легким испугом! Ты должен только одно — молчать! Ты понял?!
— Да что ж вы, граждане? — подскочил изумленный продавец. — Есть же продавцы, сачок! Посмотрите на себя!
— Ты что, правда? — «удивился» Писатель.
Друг опомнился и обиделся. Пошел прочь, но на улице остановился и все равно решил быть бескорыстным. Дождался Писателя.
Хмуро заявил:
— Не понимаешь — не надо. Не хочешь унижаться до понимания — пусть. Обещай мне только одно — молчать. Все равно не понимаешь. Иди домой, я веду Георгия. Они не дадут тебе писать, ты понял? Раком встанешь — а не дадут. Не понимаешь. Ты — мертвый! А!.. Георгий просил дать ему что-нибудь ненапечатанное. Он сейчас пишет такую штуку, — и глаза Друга заблестели почти по-писательски. — Необычную. Хотел сначала тебя почитать. Я знаю, я для тебя ничто, но они, правда, тебя уничтожат, — закончил Друг почти как человек. Ушел.