Прорыв. Боевое задание
Шрифт:
Переезд охранялся. Щуко проторчал возле него целый день с биноклем, все высмотрел и запомнил. Возле будки стрелочника врыт в землю бункер, у входа в который постоянно маячил часовой.
План созрел хороший. Щуко с ловким хлопцем ночью бесшумно снимет часового и закидает гранатами бункер. Когда прогремят взрывы, группа бегом пересечет «железку». Слева и справа на всякий случай выдвигаются по два автоматчика. Они и еще Щуко со своим напарником прикроют отход, вступят в бой, если потребует обстановка.
В сумерки группа подтянулась поближе к переезду, залегла в кустах. Часовой возле будки пиликал на губной
— Взяло его! Всю обедню может испортить, паразит.
— Давай — время. Осторожней смотри, — подтолкнул Старик в плечо Щуко. Тот оглянулся, нащупал в темноте руку Петра, крепко пожал ее и лихо ответил:
— Щуко не подведет.
Щуко с напарником, нагнувшись, перебежали дорогу и скрылись в темноте, будто растворились в ней.
Потекли томительные минуты. Старик кусал казанки руки. Чуткое ухо уловило неясный шум, ближе, ближе. Сомнений не оставалось — в Брянск торопился поезд. Протяжно загудел паровоз. Старик подумал: «На руку! Под шумок легче подойти. Пока будет грохотать, Щуко с напарником подбегут к дороге».
Щуко договорился с товарищем о деталях. Как только он прикончит часового, напарник должен вкатить в бункер «лимонку».
На фоне темно-синего неба отчетливо выделяется долговязая фигура часового. Он в каске, автомат на груди. Гармошку держит обеими руками. Что-то такое красивое играет. Хоть и пискливый голосишко у гармошки, а мелодию выводит душевную. Умеет, паразит, играть. В другое время послушал бы. И чего его потащило в чужую даль, сидел бы да пиликал возле своей Брунгильды.
Щуко выждал, когда часовой повернулся к нему спиной, пружинисто оттолкнулся от земли, будто на старте, и прыгнул на ничего не подозревающего немца. Остальное получилось четко и отработанно — не впервой. Левой рукой прикрыл фрицу рот, гармошка стукнула по зубам и выпала, а правой всадил финку под лопатку.
Часовой, напружинившийся было, обмяк и стал сползать на землю, поддерживаемый Щуко. Сняв автомат и приладив его на себя, сержант шепнул напарнику:
— Давай!
Напарник сапогом открыл дверь и, кинув в кромешную темноту гранату, отскочил. Взрыв прогремел глухо, но сильно. Из двери выплеснулся огненный язык пламени, раздались душераздирающие крики, и все смолкло.
Старик поднял партизан, и группа, грузно топая сапогами, побежала к переезду. Четверо партизан и с ним Лукин легли на полотно слева и справа от переезда. Юра оказался недалеко от Щуко. Старик остановился на переезде и поторапливал бойцов.
— Живее, живее!
Неожиданно началась стрельба справа, послышались крики — к переезду бежали немцы. Откуда взялись? Судя по стрельбе и по крикам, их было не менее взвода. Щуко нахлобучил шапку на голову покрепче, сказал:
— Будет драчка. Не робей, гвардеец!
— Я и не робею.
Они залегли возле бункера, чуть в стороне от тех двух, которых Старик выделил на охрану. К этому времени и слева затрещали автоматы — подоспели патрули. Лукин строчил из автомата с упоением, забыв обо всем. Кончил один диск, поставил другой.
Каша заварилась нешуточная. Удачно начатая операция начала катастрофически осложняться.
Старик
— Живее, живее!
— Уходи! — закричал ему Щуко. — Чего маячишь!
Нина несла питание от рации, согнувшись в три погибели.
— Эй, кавалер! — возмущенно позвал Старик партизана, бежавшего за ней следом. — Возьми у нее груз. Быстро!
Тот подхватил у Нины рацию, и она вздохнула свободно.
Но вот переезд миновал последний боец. Старик приказал Щуко:
— Отходи! — И сам побежал догонять группу, которая уже втягивалась в спасительную темноту леса. И в этот самый миг жгучая боль прожгла правый бок — даже не почувствовал, стоя на переезде, когда укусила его злая пуля. Схватился за бок, ощутил на ладони теплую мокроту, и как-то сразу навалилась слабость, а тошнота подступила к горлу. Но продолжал бежать.
Щуко заорал на Лукина:
— Отходи, кому говорю!
— А ты?
— Не твое дело!
Лукин пополз и кинулся догонять своих. Щуко отходить уже не мог. Напарник был ранен. Оставался цел и невредим только сам сержант. Да еще слева огрызался чей-то автомат. А немцы лезли. Они, наверное, думали, что партизаны хотят взорвать полотно, и торопились помешать во что бы то ни стало. Щуко подхватил раненого товарища, перекинул его руку через свое плечо и нацелился уже бежать, когда автоматная очередь пришлась ему по ногам. Щуко охнул и упал на землю. Его придавил раненый. Сержант осторожно освободился от него и зашептал:
— Глотов, слушай, Глотов! Уползай один, слышишь, уползай один, уползай, коханый мой.
Но Глотов не подавал признаков жизни. Та очередь зацепила и его.
— А-а! — заорал тогда сержант, — Щуко вам захотелось! Нате, паразиты, берите! — он, собрав последние силы, отстегнул лимонку и, зубами вытащив кольцо, кинул ее впереди себя. Мстительно хлестнул взрыв, разбрызгивая огненные осколки. Щуко схватил вторую гранату, но в последнюю минусу раздумал, и взялся за автомат. Строчил беспрерывно до тех пор, пока не кончились патроны. Тогда вспомнил про трофейный, но тот что-то заело. Схватил автомат Глотова, но в нем было очень мало патронов. А немцы упрямо лезли, и Щуко стал экономить выстрелы и бить только наверняка. А слева замолк последний автомат, значит, на переезде живым остался один Щуко.
— Давай, подходи! — кричал Щуко, будто в горячечном бреду. — Подходи, паразит!
Слева патрули, получившие подмогу, бежали к Щуко, стреляя на ходу.
И Щуко понял, что наступил его последний час и прожить его надо красиво. Нет, он не боялся смерти, всю войну ходил рядом с нею: видел, как она уносит его друзей, но умирать было все-таки жалко. Не сделано в жизни и половины, многое надо было от нее взять и хорошо бы отлюбить свое.
Нет, Щуко не боялся смерти, но хотелось побывать в родном селе на Полтавщине, потрогать чистую росу на спелых яблоках, посмотреть на зеленые в синей дымке дали, на поля, на которых вырос и которые бороздил трактором, послушать, как поют-заливаются соловьи. А еще сильнее хотел Щуко положить свою голову на колени доброй матери и почувствовать ее пальцы в своих волосах. И невозможно сильно хотел он поцеловать Оксану, черноглазую дивчину, тоску о которой бережно хранил давным-давно. Он страстно хотел дожить до победы, увидеть ее торжество.