Прорыв
Шрифт:
Самосвал погасил шум и смех лишь на мгновенье; он проходил, смердя дизельным выхлопом, и тут же, за его звякающим бортом, образовывался круг и снова пошло-- поехало.
Закричала вдруг улочка радостно, Наум не сразу понял, отчего. Выделился из крика знакомый, мальчишеский голос. Так и есть, Сергуня. Только что появился, видать. Кто-то кинулся обнимать Сергуню. Тот выглядел очень солидно в своем сером габардиновом пальто, которые носили в Москве, как считал Наум, кроме Сергуни, только работники ЦК КПСС. В руках у него был сложенный зонт с никелированным наконечником, которым он размахивал, как дирижерской палочкой, а сейчас зонт торчал над головами
Из подворотни выскочил черный плащ, присел, изловчился и, сфотографировав Сергуню, кинулся обратно. Один из парней, длинный и плоский, как гладильная доска, схватил гебиста за шиворот, потряс, затем швырнул его в сторону милицейской шеренги. Милиционеры расступились и, когда черный плащ пролетел мимо, как снаряд, снова сомкнули строй. Их лица выражали каменный нейтралитет.
Наум махнул Сергуне рукой. "А за меня бы так вступились?
– - мелькнуло вдруг.
– - Берегут Сергуню... Пришел в движение только что, а уж стал заводилой, вожаком... " Наум подумал почти уязвленно, что к нему, Науму, так не тянулись. Отпугивал, наверное, своей неуравновешенностью, резкостью, рискованными поступками... Но Наум погасил в себе недоброе чувство к Сергуне. "В дом несет, а не из дома..." Побежал к Сергуне, крича ему и пробиваясь поближе к сергуниному кругу, пижонисто-пестрому, нарядному, который подхватил примчавшуюся откуда-- то Геулу и завертелся все быстрее и быстрее, как ярмарочная карусель.
"А что, завертит Гулю, Сергей себе Наумович!" Когда Наум открыл в Сергуне музыканта-импровизатора, он понял, что вывезет в Израиль только из их "научного коридора" по крайней мере инженеров двадцать. Неугомонный, компанейский Сергуня стал, вместе с гитаристом Леонидом Лепковским, целой эпохой, когда написал "Гимн еврейского прорыва", который передавали позже все радиостанции мира и распевали у синагог на всех континентах.
Год назад Наум достал пластинку Луи Армстронга. Сергуня воскликнул вдохновенно: -- Это именно то, чего нам не достает! Только слова нужны свои.
Кто только ни предлагал варианты. И Наум, и Иосиф. Сергуня поступил гениально просто. Он взял слова библии и -- сплавил их в текст пронзительной силы. Порой, когда пели хором, холодок проходил по спине. Иные плакали.
Сергуня ударил по струнам гитары, которую хранил в лаборатории Наума за шкафом, и -- над каменным хаосом взметнулся его гибкий, сочный голос:
Фараону, фараону говорю:
Отпусти народ мой..
И вся улица перестала кружить и горланить, что в голову взбредет, а подхватила во всю силу своих молодых легких:
Отпусти народ еврейский
На родину свою...
Тревожный ритм песни заставил притихнуть даже милиционеров, которые перебрасывались словами у стенок домов.
..Отпусти народ! Отпусти народ! Отпусти народ домой!..
Гитара Сергуни отбивала и отбивала ритм, как барабан. Наум не отходил от него, на всякий случай, поглядывая на Сергуню, как мать на свое детище. Он был красив, Сергунчик! Умные синие глаза, шевелюра -- соломенная копешка. Уши, правда, оттопыренные. Сергуня был единственным из его родственников или друзей, кто еще не подал документы в ОВИР. Он любил Подмосковье, северную природу, шутил:
– - Я уеду из России последним и запру ее на ключ. А ключ отдам Солженицыну.
С морозами грянула беда: приговор "самолетного процесса"... Как-то Иосиф сказал: -- Это наше счастье, что наверху идиот на идиоте сидит, идиотом погоняет.
Да, теперь не нужно ворошить "сырые дрова".
Мир ужаснулся и стал ловить каждое слово о еврейской борьбе. На маленьком самолетике, к которому евреи, оказывается, даже не приблизились, скрестились все прожектора. "Свадьба тысячного", как окрестил ее Наум, обретала отныне в глазах всего мира новый и высокий смысл.
Я позвонил Иосифу Гуру: -- Неужели расстреляют? Расстрел за умысел... Такого со времени сталинщины не было.
– - В нашей стране все возможно, -- грустно ответил Иосиф.
Тридцатого декабря он сам позвонил мне. Сказал, что сегодня в Верховном Суде РСФСР рассмотрение кассациии. "Приходи, если сможешь..."
Холод был страшный. Но никто не ежился, не притоптывал. На очищенном от снега тротуаре люди стояли группками, не смешиваясь. Отдельно -- Гуры, в небольшой кучке евреев. Возле Иосифа -- приземистый, как Дов, Шинкарь* -самый храбрый еврей Советского Союза, по определению Наума. На груди Шинкаря -- огромный магендовид, вырезанный из серебряной бумаги.
С противоположной стороны входа -- масса молодых, краснощеких гебистов, перегородившая тротуар, который вел в сторону Красной площади и зданий ЦК партии. Гебисты все прибывали, располагаясь на углу, возле Торговой Палаты. Наконец, они охватили нас полукольцом. Бежать теперь было некуда. Но никто, вроде бы, и не собирался...
Поодаль толпа корреспондентов всех агенств и крупнейших газет мира. Вот они засуетились, окружили кого-- то, с блокнотом в руках, доставая из чехлов портативные магнитофоны. И вдруг из этой группы, из самого ее центра, раздался дикий крик. Первым кинулся туда Наум Гур. Его схватили за руки, одну из них вывернули так, что он простонал. Наум успел заметить, как несколько молодцеватых гебистов набросились на тоненькую Фиру Ломовскую, дававшую интервью иностранцам, заткнули рот Фиры ее собственным воротником из белого песца, натянули воротник на голову так, что, казалось, засунули ее в мешок. Фира, сибирячка, человек не робкий, пыталась, пока ее тащили к черной "Волге", выплюнуть мокрый воротник, из "мешка" раздавались бубнящие звуки. Когда Фиру затолкали в машину, Наума перестали держать. Он огляделся: кто держал?! Но тех и след простыл.
Муж Фиры, высокий растерянный Вольт Ломовский, Наум Гур и Шинкарь со сверкающим магендовидом на груди побежали в приемную КГБ спасать Фиру. Наружная охрана состояла из солдат срочной службы в обычных серых и кургузых шинелях. Гебисты сновали с огромными пистолетами над правой половиной зада, и кителя их, со специальным разрезом, оттопыривались, топорщились.
Суетившиеся гебисты не вызывали желания к ним обращаться. Хотелось спросить у солдата с винтовкой, которому по уставу разговаривать не полагается. Наум сам ходил в такой кургузой шинельке, знал: солдат не выбирает места службы, куда ткнут, там и будет стоять. Спросил солдата едва ли не шепотом:
– - Скажи, где начальник, который принимает?
– - Иди к Иванову, -- таким же полушепотом ответил солдат.
– - А кто он?
Солдат зашагал прочь.
Наум и его друзья отправились к Иванову. Дебелый толстомясый мужчина в черном костюме праздничного, свадебного покроя сидел, откинувшись в кресле. Смотрел прямо перед собой, на телефоны.
– - По какому делу?
– - спросил он хмуро.
Наум ответил резко:
– - Вашими людьми схвачена у здания суда Фира Ломовская!