Прорыв
Шрифт:
Наум постоял оторопело и сказал вполголоса: -- Ребята! Мы в преисподней. Бегом отсюда!..
– - И он припустился бежать вверх к Маросейке.
Только в такси, прижимая влажной рукой визы, лежащие в боковом кармане, Наум сообразил, из-за чего эта вся катавасия. Через два дня открывается Международный сионистский конгресс. И он на него приглашен. Телефонировала из Израиля "Вероничка с планеты Марс", спрашивала, согласен ли он. Значит, кто-то решил не пустить Наума Гура на "сионистский шабаш", как называет газета "Правда" все еврейские конгрессы и конференции.
"Господи! Дела-то -- говна-пирога, а двадцать генералов по кругу носятся, держась за сердце".
Последние десять дней он чувствовал себя, как заключенный, у которого кончается двадцатипятилетний срок заключения. Нанес на бумагу десять квадратиков и перед сном перечеркивал по одному.
Восемь осталось, семь, шесть... Последние двое суток Наум уж не смыкал глаз. Ходил по разворошенной комнате из угла в угол. Из угла в угол.
...В Вене Наума встречало "Евровидение". Молодцы с телекамерами снимали полуспящего Наума, зеленую, почти прозрачную Нонку и Динку-картинку, портившую все кадры: она показывала операторам язык. Пухлая дамочка из "Евровидения" спросила Наума на плохом русском языке, что чувствовал он, Наум Гур, когда покидал Россию..., летел в самолете..., ступил в свободный мир.
Наум поглядел на сметанного отлива щеки дамы, источавшей аромат дорогих французских духов "Шанель-5" (это Нонка определила), на массивные золотые подвески в ее ушах и усмехнулся. Этого ей, голубе, не понять.
– - Извините, это большой разговор, а я смертельно устал, -- и он галантно выгнул свою жирафью шею.
– - Два слова!
– - дама заволновалась.
– - Вам делают паблисити!
– - Не надо паблисити! Дайте закурить!..
Пока он закуривал невиданно-длинную папиросу, телеоператоры работали, как черти. Присаживались, скрючивались, пытались поймать худющее, с заострившимся носом, лицо Наума.
– - Правда ли, что вы записали на пластинку Гимн покидающих страну социализма?
– - взволнованно спросила дама, поднося к губам Наума микрофон.
– - Ги-имн? На пластинку?.. Где записал? Во Всесоюзном Радиокомитете?
– Наум захохотал, закачался от смеха.
– - Под Лубянский оркестр записал.
– - И только тут он остро осознал, что свободен. Свободен! Больше не будет Ведьмы! Дирижеров в свадебных костюмах!.. Свободен!.. Он взболтнул длинными ногами, как стреноженная лошадь, ударил ладонью по подошве своего испытанного туристского башмака, отбил матросскую чечетку и пошел по кругу, выкрикивая в восторге слова своего "гимна"...
Тюр-лю-лю, тюр-лю-лю, тюр-лю-лю,
Тель-Авивскую тетю люблю!..
...Мы прибыли встречать Наума затемно. Припали носами к толстым пуленепробиваемым стеклам аэропорта Лод, его "застеклили" после стрельбы по людям японцев-смертников из "Красной Армии". На ленточных транспортерах выплывал багаж. Туристские, из крокодильей кожи или цветного пластика, саквояжи и -- изредка -- картонные, трехрублевые, с обитыми краями, "еврейские" чемоданы, как их называли тогда в Москве.
Объявили о посадке самолетов "Сабена"
– - Спокойнее, граждане Гуры, -- возбужденно произнес Дов.
– - Самолеты компании "Эль-Аль" -- это наши, еврейские, самолеты. Им не к спеху.
Явилась Геула, которую встретили добрыми ухмылками. Человек не религиозный, она неделю назад отправилась к Стене Плача, незаметно, как ей казалось, запихнула в стену, между белыми глыбами, записку к Господу, чтоб Науму удалось вырваться...
Когда Наум появился часов через пять после нашего приезда, он, обняв сразу и отца, и мать, которая плакала на его плече, отыскал взглядом Геулу и закричал:
– - Гуля! Ленинградское ГБ тебя ищет по сей день, чтоб присобачить к очередному процессу...
Оказалось, Гиллель Шур, который сидит по "кишиневскому", передал из лагеря, что видел в своем следственном деле вкладыш -- запрос: "Левитан Геула, проехала контрольно-пропускной пункт в одном направлении..."
– - Не успели тебя прирезать, гуманисты!" -- восторженно проорал Наум.
Он целовался со всеми, тряс, ощупывал. И года нет, как расстались. А мать подалась, под глазами тени. Отец, Дов просто обуглились. Отец, вроде, усох, шея худая, жилистая. У Дова проседь в бороде.
Вспомнилось, как в одной из сходок под Москвой, когда собрались евреи, подошел к ним старый цыган из табора и принял их за сородичей из табора по соседству. "Романы?" -- спросил. "Нет, евреи!" -"Ай, врешь, романы!" -Романы?
– - весело спросил Наум.
Захохотали, закрутили Наума. Дов, не теряя времени, дернул Наума за руку и принялся объяснять, кто за этот год скурвился, с кем не надо разговаривать. Чаще всего он произносил слова "Мисрад Ахуц". Наум на радостях не воспринимал ничего. Потрогал бороду Дова.
– - Как проволока! Как тебя бабы терпят?
– - Не терпят, -- Дов вздохнул, хотел что-то добавить, но тут вдали раздался глухой взрыв.
Солдат с автоматом "Узи" спросил носильщика деловито: -- Внутри? Снаружи?
Носильщик ответил, что снаружи, и солдат зашагал спокойнее: не его участок.
Наум поглядел на аэропорт, спросил без удивления: -- Галина Борисовна и тут достает? Любовь до гробовой доски... А где Сергуня? Сергуня жив?!..
Выяснилось, что Сергуня остался дома. Он, известно, гастроном. Взялся готовить по случаю приезда Наума острые израильские закуски Салаты.
Сергуня встретил Наума в белом бумажном колпаке, полез целоваться.
– - Погоди, -- сказал Наум, отталкивая его.
– - Ты чего плел по "Голосу Америки" насчет Меира Кохане? А?! Попадись ты мне тогда под горячую руку...
– - С-сыны, сегодня не надо!
– - просвистел-прошелестел Иосиф. Больше об этом не говорили. Но у Сергуни лицо погрустнело, хотя салаты и острые израильские "хацилим" хвалили громче обычного.
Когда графины были опорожнены, Дов сбегал за добавкой, принес отвратительную сивуху с наклейкой "Водка прекрасная". Наум по-пробовал, изумился: -- И тут наклейки врут?