Прощальное эхо

Смолякова Анна

— А ребенок? Ребенок жив?

Оксане показался особенно настораживающим непривычный холодок в голосе Тома. Спрашивая о младенце, он демонстративно перевел взгляд на окно, чтобы не смотреть на ее живот.

— С ребенком ничего еще не ясно. — Она откинула рукой волосы со лба. — Вполне возможно, что его не будет…

Теперь Оксана была уже почти уверена, что Клертон облегченно вздохнул. Но, однако, он быстро справился с собой и погладил ее по руке, совсем как час назад врач.

— Я найду хороших специалистов, и все будет нормально. Только не надо волноваться.

— Хорошо, не буду, — согласилась она с довольно спокойной улыбкой. Похоже, где-то на небе и в этот раз все решили за нее…

Из больницы ее отпустили через три дня под расписку.

Чувствовала она себя уже получше, но тем не менее до машины дошла с трудом, опираясь на руку Тома. Врач перед уходом долго внушал, чтобы она сразу же обратилась в консультацию по месту жительства и обязательно продолжила лечение. Оксана соглашалась вяло и равнодушно. Она уже знала, как все будет. Разговор с Милютиной оказался даже более легким, чем она ожидала. Сначала гинекологиня убеждала ее сохранить беременность, говорила про то, что нет бесспорных показаний к искусственным родам. Но стоило Оксане задать всего лишь один вопрос: «А вы можете гарантировать, что я не умру?», как Милютина как-то сразу угасла, завздыхала и в конце концов признала, что это только ее, Оксанино, дело, и строить препоны она не имеет права. Тем более что симптомы достаточно угрожающие. Из кабинета миссис Клертон вышла с заверенным направлением, разбухшей от множества справок обменной картой и чувством, что внутри ее уже сейчас что-то умерло.

Том дожидался ее в вестибюле, сидя за журнальным столиком. Он выглядел явно встревоженным. Оксана села рядом, прижавшись щекой к его плечу. Если бы это был его ребенок, она бы знала, как себя вести. А теперь… Предаваться безмерному отчаянию глупо! А равнодушно объявить о том, что уже довольно большого, способного чувствовать и страдать младенца скоро не будет в живых — жестоко. Она вдруг поняла, что еще секунда, и из неуверенности родится ненависть. Она возненавидит Тома Клертона, из-за которого уже второй раз ей приходится поступать подло и низко. Возненавидит его за то, что он, мужчина, не может сделать так, чтобы она не чувствовала себя виноватой. А также и за то, что ей придется врать, чтобы виноватым не почувствовал себя он. И оба они при этом будут успешно делать вид, что верят друг другу, и ничего, ровным счетом ничего не происходит… Ребенок в животе больно толкнулся то ли локотком, то ли коленкой.

— Ребенка не будет, — сказала Оксана, стараясь смотреть только на лежащий на столике журнал «Здоровье». — Это окончательно. Мне необходимо сделать искусственные роды, иначе я погибну. Вариантов нет… От тебя требуется только одно: найти хорошую клинику и заплатить за лечение.

— Ну, зачем ты так, хорошая моя? — покачал головой Том, ласково сжимая рукой ее плечо. — Бедная моя, хорошая девочка… Если бы ты только знала, как мне жаль!

«Я знаю, как тебе жаль!» — подумала Оксана и впилась ногтями в ладонь, чтобы не расплакаться.

* * *

Алла Денисова возлагала на этот Новый год довольно большие надежды. Хотя, вообще-то, вряд ли их можно было назвать впрямую надеждами. Надежды — это то, чего хотят, неуверенно, робко и страстно, сжав до боли кулаки, строя в голове воздушные замки… А у нее просто имелся некий смутный план, связанный с ее будущей жизнью. Пока неясный и какой-то куцый, чтобы его «строить», поэтому лучше было бы сказать: у нее были определенные планы на Новый год. В частности, в период с 31 декабря по 3 января планировалось, что Толик Шанторский сделает ей предложение…

27 декабря Алла вышла на работу в приподнятом настроении. Во-первых, Лариса Соловьева должна была сегодня принести ей платье, как обещала, очень красивое, а главное, недорогое, и это не могло не радовать. В последнее время Алла ожесточенно копила на новую квартиру, поэтому на туалеты не тратилась. Во-вторых, ночью ей приснился чудесный сон: она увидела свою будущую семью: себя, Толика и маленького ребенка в кроватке. Во сне она любила этого малыша и испытывала что-то похожее на нежность к Толику. Вот это ее в основном и вдохновило. Как-то еще в школьные годы, классе в пятом или в шестом, Алле приснился одноклассник, на которого

она до этого не обращала никакого внимания. На следующий день она отыскала его глазами на утренней линейке и поняла, что влюбилась. Просто так взяла и влюбилась во сне. И сейчас ей очень хотелось, чтобы хрупкое чувство нежности, возникшее ночью так неожиданно, закрепилось, приобрело какую-то форму.

В последнее время Алла почти убедила себя, что любить будущего супруга или испытывать к нему глубокое, трепетное уважение вовсе не обязательно. К нему важно только притереться. Говорят, что взрослого, сформировавшегося человека уже не переделаешь. Но это не так. Процесс притирки подразумевает отлетание «лишних деталей» и даже некоторое видоизменение внешнего облика. Ей хотелось верить, что Толик станет хоть немножечко другим, а может быть, она — другой, той, которой уже все будет безразлично… Уважать Шанторского было чрезвычайно трудно, и он сам создавал эти трудности, чрезмерно часто повторяя местоимение «я», утверждая, что большинство его коллег сволочи и подлецы, а также по любому поводу вспоминая сонм женщин, якобы в него влюбленных. У Аллы иногда создавалось впечатление, что в Москве просто нет такой особи женского пола, которая бы не страдала по Толику. Впрочем, преподносил он это с оттенком легкой небрежности, давая понять мимикой и взглядом: «Но сейчас-то все они забыты. Я с тобой, дорогая!» И он, в самом деле, был с ней. К его достоинствам, несомненно, следовало отнести пунктуальность и обязательность. Как-то у Аллы выдался неудачный день, ужасно болела голова, поднималась температура, а главное, не хотелось видеть Шанторского — до тошноты, до крика. А тут еще накатили воспоминания об Андрее. Она сидела перед зеркалом в ванной и плакала, с раздражением думая о том, что сегодня обязательно приедет Толик, и надо будет выйти объясниться с ним, прежде чем он наконец уедет. Шанторский приехал через час, позвонил в дверь. Алла выползла в прихожую, открыла, и с порога объяснила, что сегодня поехать с ним никуда не может, а поэтому просит ее извинить.

— Что значит, не можешь? — искренне удивился Толик. — Мы же договорились. Я распланировал свой день, отказался от важной встречи. Да и столик в ресторане уже заказан!

— Я сама закажу столик в следующий раз. И, честное слово, возмещу тебе все нравственные и материальные потери. Но потом, ладно? — Алла попыталась улыбнуться ласково и миролюбиво.

— А бензин? Бензин ты мне тоже возместишь? Я ведь приехал сюда аж со Щелковского шоссе и теперь по твоей милости поеду обратно!

И она поняла, что эти несколько литров бензина она никогда ему возместить не сможет, настолько огромная эта потеря. К тому же Толик всего лишь взывал к ее обязательности. И она сказала:

— Хорошо, мы поедем. Дай мне десять минут на сборы…

Да, Шанторский был пунктуальным и обязательным. Из явных недостатков можно было выделить только, пожалуй, мелкие белые кудряшки, делавшие его, пожилого, в общем, человека, похожим на ангелочка-переростка. Но о каких, вообще, недостатках можно говорить, если следовать народной мудрости: «Жена должна быть умной, красивой, сексуальной, тактичной, домовитой, преданной, талантливой, заботливой. А муж должен просто быть»? Алле исполнилось тридцать два года, и ей хотелось замуж, хотелось любить своего будущего мужа Анатолия Игоревича Шанторского…

В холле родильного отделения рядом с телевизором стояла нарядно украшенная зеленая елочка. Если бы Алла наперед не знала, что она искусственная, то ни за что бы не догадалась. Даже пахло деревце благодаря хвойным ароматизаторам совсем как настоящее. Телевизор работал, под звуки рождественского гимна крутили мультяшки про каких-то там Санта-Клаусов, гномов и оленей. Больных в холле не наблюдалось. Алла еще до сих пор не могла привыкнуть, что здесь, в 116-й клинике, в каждой палате есть и телевизор, и холодильник. Каждая пациентка у себя в палате могла смотреть что ей хочется, о чем и свидетельствовали колокольчики рождественского гимна, переплетающиеся в коридоре с бравурно-ироничными звуками марша из «Принца Флоризеля»…