Прощание еврейки
Шрифт:
Вот пришел к Берте. Стал на пороге.
Берта к нему:
– Матвей Григорьевич! Матвей Григорьевич!
– А дальше плачет.
Он к ней, конечно, явился подготовленный. Наговорили про нее всякое. А про своих он тем более знал, но надеялся.
– Ты про Цилечку мою расскажи, в каком она платьице была, когда ее стрелять вели… - Спокойно попросил.
– Цилечка в сарафанчике голубеньком, с оборочками, - выпалила Берта, будто только такого вопроса и ждала.
– И карманчики маленькие, с оборочками.
– Так
Берта отливала водой, била по щекам. С полчаса лежал, открыл глаза и смотрит на Берту, как в первый раз видит.
– Ты кто?
– Я Берта.
– Да-да, Берта, знаю, - и опять закаруселил: про Цилечку, да в какой одежке была.
Берта опять ответила.
Он поднялся. Берта табуретку подставила, усадила. Держит за плечи.
– Матвей Григорьевич, отдохните. А хотите - поспите. Мы с Геничкой пойдем пройдемся. Вы Геничку моего помните?
Пацанчик подошел к Матвею Григорьевичу. Смотрит на орден, хочет потрогать.
Матвей Григорьевич только тут стал приходить в себя.
Гладит Генриха по голове.
– Что, ингеле [сынок (идиш)], хочешь, отдам тебе?
Генрих кивает, глаза горят.
– Ты открути, у меня пальцы не слушают.
Генрих глянул на Берту.
– Матвей Григорьевич шутит! Ты глазами посмотри, а рукой не трогай, - Берта Генриха отстранила и подтолкнула к двери.
– Пойдем, пойдем.
– А я говорю, крути! Ты, Берта, крути, раз пацан не умеет! Сейчас крути! Ни минуты я этот орден на себе терпеть не выдержу!
Берта поняла - не шутит. Открутила.
– Приделай ему на рубашку!
– Там дырка потом будет, Матвей Григорьевич…
– И пусть!
Сделала.
Матвей Григорьевич встал и сказал:
– Награждаю тебя, пацан, от Цилечкиного имени, за то, что ты ни в чем не виноват… Ой, финстер мир!.. Готэню, Готэню! [Ой, темно мне!.. Боже! Боже! (идиш)]. Идите, я посплю.
И, как был, лег на пол, кулак под голову пристроил. Заснул.
Потом так.
Приступил Матвей Григорьевич к разговору на второй день. Раньше не мог - проспал на полу с короткими перерывами.
– Я думал, думал, Берта, и вот мои мысли. Жить мне незачем. Я обращаюсь к тебе, так как у меня на свете никого не осталось. Окажи мне помощь: убей меня. Бритвой или как. Я еще когда с пистолетом был, пробовал - не получилось решиться.
Берта всплеснула руками:
– Матвей Григорьевич, что вы говорите! Я не могу! Нет, никак не могу! Не получится. Только покалечу, вы сами подумайте! Потом мне в тюрьму? А мальчик?
– Матвей Григорьевич молчал.
– Дело серьезное. Вы еще подумайте, подождите, потерпите.
Матвей Григорьевич посмотрел Берте в лицо ясными глазами:
– Мальчика жалко. Но государство его вырастит. Не отговаривайся. Тут решение надо принять - и закрыть
– Ну что ж, мальчика вырастят. Как вырастят, так и вырастят. Хорошо, я согласна.
Решили сделать той же ночью. У Матвея Григорьевича была немецкая опасная бритва - сталь первоклассная, трофейная вещь.
Не в доме, конечно. За полночь двинулись к рощице неподалеку. Дождь накрапывал - в самый раз.
Прилег Матвей Григорьевич - чтоб Берте было удобней:
– Быстрей, а то рассветет, тогда точно не сможешь.
Берта попыталась. Чикнула по горлу, кровь полилась.
Матвей Григорьевич рукой трогает:
– Поцарапала. Сильней давай!
Его-то Берта поцарапала, а себе чуть не пол-ладошки снесла - крепко вцепилась в бритву - выше ручки. Кровь льется. Не видно, а только чувствуется - мокро-мокро.
– Ой, не могу! Рука не моя!
– хочет бритву бросить, не получается - глубоко сидит в мясе.
Он лежит - за горло держится. Рядом она сидит каменная - резаную руку другой рукой держит. И ни звука вокруг. Только дождь стучит по листьям.
И так издали-издали, а потом ближе, голос Генриха:
– Берточка, Берточка, где ты? Я знаю, ты сюда пошла с дядей! Берточка, Берточка, я за вами иду! Где вы?
Подбежал, обнял их - двоих заграбастал руками сколько смог:
– Ой-ой-ой, вы меня бросили, ой-ой-ой вы меня покинули… - И не плачет, а как взрослый причитает.
В воде лежат все втроем, сцепились, как в могиле.
Потом так.
Рука-то у Берты, хоть и криво, но заросла. И у Матвея Григорьевича горло затянулось. А Генрих сильно заболел, месяц в себя не приходил.
Докторша посоветовала покой и питание.
Матвей Григорьевич высказался:
– Я, конечно, дурак. Но и ты, Берта, тоже дура. На поводу у контуженного пошла. Слава Богу, не дошло до серьезного.
7
Когда Генрих поправился, Матвей Григорьевич предложил всем вместе поехать в Киев. Город большой, людей много, мастера нужны. Жить надо, а без мебели - никак, тем более в столице. В Артемовске ждать хорошего нельзя: и ему тяжко, и Берте худо.
Отношения с Бертой были, можно сказать, братские. Пока за Генрихом ухаживали, о себе не думали.
А тут ехать. На каком основании? Матвей Григорьевич высказался за то, чтобы записаться, но уже в Киеве. В Артемовске не хотел людей беспокоить таким поступком.
Берта согласилась. Только спросила, а как же: вернется Кляйн, ведь Генрих его сын.
Матвей Григорьевич ответил, что Кляйн, дай Бог ему, конечно, здоровья, если и не был убит в бою, то наверняка с войны отозван и в лагере теперь трудится за то, что немец. Рассказал, что все немецкое Поволжье с детьми-старухами не то арестовали, не то выселили в трудовые лагеря в Казахстан, в Сибирь, за Урал еще в августе 41-го. Ходили такие достоверные слухи на фронте.