Прощание еврейки
Шрифт:
– Так что со всех сторон Геньку надо спасать от такого фатера.
В Киеве устроились хорошо.
Дом капитальный. Правда, только первый этаж и что пониже уцелело. Заняли помещение в полуподвале, зато большое.
Пришли знакомиться старик со старухой с первого этажа - Галина Остаповна и Василь Васильевич.
– Вы еврэи?
– Евреи, - ответил Матвей Григорьевич и за себя, и за Берту.
– А говорылы, усих еврэив того. Повбывалы. По усий земли.
– Не всех, - возразил Матвей Григорьевич.
–
– поинтересовался старик.
– Со Сталино.
– Знаю, то Юзовка. Багато там ваших положили?
– Много не много, а дочку мою убили. Мне хватило.
– Ага-ага.
Помолчали.
– Ну шо ш, живить. Хлопчик у вас хороший. Дай Боже, дай Боже…
И пошли себе, переговариваются:
– От бачишь, Остаповна, а ты говорыла, усих…
– Мовчи вже, дурэнь старый, я ж так сказала тоби, по сэкрэту, то ж мэни по сэкрэту Клавдя розповила… А ты аж зараз у облыччя. Нэззя ж так, трэба з подходом, по-людському.
Матвей Григорьевич устроился на мебельную фабрику. В особый цех, где трудились для начальства. Он сразу выдвинулся. Заказов полно, один другого почетнее.
В составе коллектива каждый выходной ходил разбирать завалы на Крещатике.
Первые разы возвращался счастливый:
– Берта, я когда камни сворачиваю и в сторону кидаю, мне кажется, я Цилечке воздух даю.
Потом, видно, физически надорвался и ходить перестал.
Ну, что сказать. Больной есть больной. Как его ни крути. К тому же выпивать стал. Со стариком с первого этажа. Василь Васильевич - ничего, привычный, а Матвею Григорьевичу плохо. Но как-то устраивался.
Надо сказать, что к Берте Матвей Григорьевич претензий не имел. По крайней мере, упреков не высказывал. И нежности она от него не видела.
Первое время мечтали о совместном ребеночке, но так, не то чтобы в умилении, а в рабочем порядке. А потом совсем сошло на нет.
Берта шила, Остаповна приводила заказчиц - соседок с улицы: по мелочи что пошить и серьезное.
Вообще-то Берте это было лишнее - денег Матвей Григорьевич, как мастер-золотые руки, получал много. Но и ей квалификацию терять ни к чему.
8
Так ли, сяк ли, а жизнь налаживалась. К 49-му году оклемались немного.
Генрих учился с отличием. В школе хвалили.
Как-то после родительского собрания учительница задержала Берту таким вопросом:
– Товарищ Зись, а что ваш мальчик на шее носит? Я сама видела, на веревочке. Конечно, не мое дело. Но ладанки всякие, крестики и прочее отвлекают. Это советская педагогическая наука давно доказала. А ваш Геня, когда волнуется, так за эту веревку хватается. И даже довольно страшно - как бы не задушился.
– Какой крестик, Боже мой! Он там ключи от дома носит. В кармане теряет, сами понимаете - мальчик… Ничего нет, уверяю вас!
– отвертелась Берта, а сама стала сильно красная.
– А вы булавочкой
Однако Бертиным объяснением учительница осталась недовольна.
И вот на уроке, отвечая на заданный вопрос, Генрих как всегда сильно разволновался и очень рванул веревочку на шее. Она оборвалась от частого употребления - и прямо на пол упал орден.
Учительница в крик:
– Безобразие! Это великий знак отличия и славы, а ты его на шее таскаешь, как черт знает что! Откуда у тебя орден?
– Матвей Григорьевич дал.
– Как это - “дал”? Пусть ко мне придет, я с ним поговорю по существу дела.
Ну и поговорила.
Стыдила за орден, за безответственное хранение правительственной награды и даже заметила, что многие евреи халатно относятся к проблемам советского социалистического строительства, так как, конечно, тут не их родина. Теперь это очевидно всему народу и газеты пишут. А если орден достался Матвею Григорьевичу просто, так его и отобрать недолго. И заключила, что семью Зись нужно рассмотреть пристальней, при свете дня, не завелось ли в ней еще чего пострашнее орденов на веревочке.
– Что для вас, Матвей Григорьевич, и для вашего сына игрушки, для миллионов советских людей свято, - припечатала ситуацию учительница и повернулась на каблучках.
Матвею Григорьевичу бы промолчать. Но он учительницу догнал и грубо толкнул в спину. А она, хоть имела большой вес, со всей своей массой упала лицом на пол.
Ну, кровь, крик, милиция, протокол. Грозили дело отправить в суд. Показательное хулиганство.
Геню из школы исключили за недостойное поведение.
Берта ходила к учительнице домой. Плакала-просила.
Но та осталась непреклонной:
– Вы, - говорит, - евреи, все такие. Я вам честно скажу, что вас надо отдельно держать. И вы это сами доказываете своим поведением.
Но в конце концов заявление забрала.
Состоялся товарищеский суд, и то слава Богу, не уголовный. Позор, конечно. И не за что, а стыдно.
Защищал Матвея Григорьевича только Василь Васильевич, хотя и выпивший:
– Матвей Григорьевич если шо и допустыв, то його трэба выбачыты. Вин вийну пройшов наскризь.
Из зала кто-то крикнул:
– Кому война, а кому мать родна!
Тут всё и кончилось. Как стоял, Матвей Григорьевич, так и свалился. Врач сказал: в голове что-то сорвалось.
Похоронили Матвея Григорьевича.
Ну, что делать: Геня исключенный, Берта сама, без опоры.
К тому же дошла очередь до их дома. Снесли в момент для последующего восстановления, а жильцов переселили на улицу Миллионную. Кроме Карповны с Васильевичем, Берты с Генрихом в новой квартире заняли места один холостяк и одна холостячка.
9