Прощание с колхозом

Екимов Борис Петрович

В одежде аккуратный, всегда побритый, он порою поглядит светлыми виноватыми глазами и честно признается: «Так неохота уезжать. Тут – воля. Все – свое, – вздохнет, взглядом окинет родной простор: холмы, долину, приречный лес. Потом добавит: – И хозяйство не кинешь, с собой не возьмешь. Тама, – лишь крякнет он да махнет рукой, – жена ездит за домом доглядает. Детей проведывает, внуков. Везёт им. Мыкается, – вздыхает он, добавляя. – В дело и не в дело. Бабы».

В последнем словце кроется многое. «Женский вопрос» на хуторе – давний и очень больной.

Помню, еще телефонов-«мобильников» не было, приехал зимой на хутор, пошел с утра прогуляться.

Спускаюсь

по речке вниз, по льду ее, от Львовичевой горы к Голубинскому затону. Панкратьича увидел издали. И он меня угадал. Тоже издали. Насторожился, ждет, встречает вопросом.

– Маня звонила? Едет?

Я понял не сразу. Но потом дошло: это он о своей жене спрашивает, которая, видно, в отъезде. Телефонов мобильных на хуторе тогда еще не было. Тонкая ниточка связи лишь у моего приятеля: звонят и звонят: «передайте» да «перекажите».

– Нет, не звонила, – ничем не обрадовал я Панкратьича.

Он крякнул разочарованно, объяснил:

– Гляжу, ты налегке спешишь: без удочек, без пешни. Думаю, Маня позвонила, чтобы встречал. Уехала к матери. И все нет и нет.

Это теперь на хуторе обычное: женский вопрос. У Панкратьича часто уезжает Маня: к старой матери, которая болеет; к сестре, к детям. У Гаврилова та же песня: «Анну проводил в Калач, поехала», «жду, должна надъехать, чего-то все нету либо». У Панкратьича в хозяйстве куры и дойная коза. Управляется. Но, конечно, одному тоскливо.

У Михаила Гаврилова хозяйство серьезней. Корову давно научился доить. Остальное привычней.

У моего товарища та же песня: квартира в городе пустая стоит. Жена который уже год твердит и твердит: «Надоело. Давай уедем. Пожить по-человечески. Отдохнуть чуток». Ей в ответ: «Устала она. А какие тут дела?.. Коровы да куры. Нашла об чем говорить. Вот бывалоча наши матеря».

Дела и заботы на усадьбах, в домах Панкратьича, Гавриловых для меня – чужой монастырь. Мимо иду, если кого увижу, то поздороваюсь. Иной раз постоим, поговорим. Вот и всё.

А у товарища я не первый год гостюю. Считай, свой человек. Но я все же – сторонний, не хуторской. И потому вздыхаю, когда укоряет приятель мой свою Катерину: «Какие у нас дела. Так – делишки».

«И какая тут может быть усталость? – это к жене вопрос, если она рядом. Или ко мне. А потом горький вывод. – Не хотят работать. Что моя Катерина, что Анна у Гаврилова, что Маня преподобная. Все бы им куда-то ехать, лететь, проведывать. Лишь бы убраться с хутора».

Он не только говорит, он личным примером доказывает, своими руками: «Вот гляди. Встал я утром, корову напоил, два ведра принести нетрудно. Надергал сена охапку, нехай кормится. Взял лопатку, катяши в стойле почистил, вывез в корыте. Коровий вопрос решен. Курям воды налил. Сыпанул им зерна. За полчаса я управился со всем хозяйством. До вечера свободен. Могу – на рыбалку пойти, могу телевизор глядеть».

Когда я слышу такие речи, то вспоминается мне старая сказка про то, как поп работницу нанимал, объясняя ей какое легкое житье ее ждет. «До свету встанешь избу вымоешь, двор уберешь, коров подоишь и спи себе – отдыхай. Завтрак состряпаешь, белье постираешь, чего надо поштопаешь, обед сготовишь и спи-отдыхай. И так далее, целый день: «спи-отдыхай».

Сказка точная. Особенно по теплому времени, которое в наших краях тянется, считай, с марта до декабря. На белой заре поднимается хозяйка и топчется до темной ночи. Пусть на базу даже одна корова, легко сказать: «Подои». Но сначала вымя подмой, оботри, помассируй да потягай эти сиськи, да чтобы корова стояла спокойно. «Стой, Лысёна, стой. Перевернешь подойник». По летнему

времени руится мошкара, комарье, бзык не дает покою. Потом молоко надо процедить, обработать: просепарировать, вскипятить, заквасить. Сразу помыть сепаратор, подойник, цедилку, чтобы не закисли. Легко сказать: «Подои». И это лишь одно дело, раннего утра. А потом этих дел несчетно: в доме, на кухне, во дворе, в огороде. Тем более что хуторская обыденная жизнь и нынче от «каменного века» недалеко ушла. Кранов с горячей водой да стиральных машин-автоматов тут по-прежнему нет. Все по старинушке. Хочешь помыться, с утра баню топи. Одно дело другое цепляет: «У Лысёны глазик слезит. Где-то была мазь. Надо найти». «У курей в гнездах солому поменять. Яйца грязные». «Старый петух какой-то невеселый. Поймать, поглядеть. Либо – вши. Надо белить в курятнике».

Всё – надо. Дворового сторожа Тузика перевести от дневного пекла в тенистое место да землю улить для прохлады. Три кошки – тоже немалая забота.

– Обо всех она горится, – пеняет хозяйке муж. – Об собаках, об кошках. Жёвками готова их кормить.

В ответ ему укор справедливый:

– А у тебя, как уеду, то собака сдохнет, то кошка. Хозяин.

– Меньше надо ездить. Увеетесь, тут не кошка, тут сам сдохнешь, пока вы гостюете. Повадились.

– Будешь бунеть, вовсе не приеду. Сиди, как волк, на своем хуторе. Как Витя Кравченко.

Виктор Кравченко был великим трудягой. Последний такой на хуторе. Он помер прежде срока «от сердца». Надорвался. Ведь днем и ночью в трудах непомерных: усадьба, земля, скотина да еще на Дону рыбачил. Там и вовсе. Сколько помню, всегда «в одного», зимой и летом. Худющий, носатый, в куцей продувной куртешке, веревкой подпоясанный. Лунки во льду бьет, сетку ставит, проверяет. Лед сойдет, плавными сетями работает, тоже – один, ночами. А днем огород «дурачий», как люди говорили. Гектара на два. И все – руками: лопатой, мотыгой. Огород – «плантация» да еще молодой сад, да еще скотину держал и птицу.

Конечно, хотел он, чтобы жена его так же «ломила». А она враскорячку: хутор и районный центр, поселок, где у них домик, учатся в школе дети. Потом она и работу там же нашла, поставив на хуторе крест.

«Не хотит работать, – жаловался на жену Виктор. – Здесь ей то жарко, то зябко, то спину ломит. Креслу бы ей мягкую, с подогревом, чтобы сип не чихал».

Порою он мечтал: «Мне бы такую жену как Паня Стишенкова. С ней бы мы потрудились».

«На камне хлеб добудет», – говорили про Паню на хуторе. Она вдовела, одна растила сыновей; уже без колхоза и его заработков, добывая «копейку» чем только можно.

Держала двух коров, молоко продавала, творог, сметану. Делала самогон, самый лучший на хуторе. Крепкий и не вонючий. На удивление всем, рыбачила: сетчонку поставит, вентерь; удочкой красноперку, плотву, окуня надергает даже зимой, мужикам нос утрет. Собирала шиповник, боярышник, грибы – всё на продажу. Даже сусликов, ящериц, змей по заказу ловила. И в конце концов, «сбив копеечку», уехала в районный центр, купив там домик.

Панина усадьба – на краю хутора, у кургана в затишке. Старый сад с могучими вековыми грушами, с вишневой, сливовой, терновой гущиной. Хорошо там сидеть в тишине и покое. Весной, утонув в белом цвете, в живом гуденье тварей летучих, в сладком духе. Или осенью, когда в маковках груш ветер шумит, а в подножье приютно, светло, по-осеннему нарядно. Багровая, желтая, алая листва даже в пасмурном дне светит и греет. Воздух прозрачен. Далеко всё видать: просторная долина, тополя да вербы над речкой в яркой желтизне, белые меловые обрывы.