Прощание с колхозом

Екимов Борис Петрович

Несколько лет назад, когда еще главной властью в районе был райком партии и сверху приказывали бороться с несунами и растащиловкой, с этого хутора поступил сигнал: у Степаныча, который живет от свинофермы неподалеку и трудится на ней, на личном подворье много свиней, чем он их кормит – понятно. Разбираться с сигналом приехал сам первый секретарь райкома. Подъехал он ко двору, Степаныча вызвал, спрашивает:

– Свиньи есть?

– Конечно.

– Веди. Показывай.

Степаныч повел, показал закут, где сытно похрюкивали несколько боровов. Секретарь открыл было рот, чтобы начать воспитательные речи, но хозяин остановил его и похвалился:

– У меня еще есть. Пойдем, покажу. – И повел к другому закуту, где тоже хрюкали.

– Для

чего ты мне этих-то показал? – недоуменно спросил секретарь. – Тебя и за тех надо наказывать. Ты же их с колхозной фермы кормишь.

– Конечно, – ответил простодушный Степаныч, – имею право. Я на колхоз жизнь поклал. С двенадцати лет начал работать, скотину пасть. Да не так, как теперь, – пешком пасли, не на лошади. День-деньской бегаешь, все пятки отобьешь. С двенадцати лет, голодный, раздетый. Джуреков желудевых мать в сумку покладет… До морозов – босой. По утрам иней, бело. Глядишь, где корова навалит, бежишь, становишься в тепленькое, ноги греешь… Пастухом, скотником, свинарем. А в войну… А после войны…

Степаныч пел и пел. Первый секретарь послушал его недолго, повернулся молчком и уехал. Во-первых, он был характера мягкого, из учителей, во-вторых, сельский: он знал – «положено».

За четыреста верст от этого хутора пришлось мне присутствовать нынешним же летом при нешуточном разговоре, когда колхозные доярки требовали прибавки к зарплате. В колхозах нынче с деньгами туго, и начальство пыталось доярок урезонить.

– Пусть зарплата невеликая, – соглашались с доярками. – Но вы прибавьте то, что тянете: два раза в день, после утренней дойки и после вечерней, по три литра молока несете и по сумке дробленки, а в той сумке не меньше ведра. Прибавляйте это к зарплате – и получится…

Негодующий всеобщий крик был ответом, в нем лишь одно можно было разобрать: «Это положено! Это нельзя считать!»

Так повелось. Так положено. «Хороший бригадир ли, председатель отвернется, когда увидит, что тащат, – объясняла мне старая колхозница в давние еще времена. – Он же знает, это для жизни».

Хороший председатель знает, что свинарка до трети опороса себе заберет, но сначала их вырастит там же на свиноферме, ведь от матки поросят на второй день не отнимешь. Как говорил один добрый человек: «Пусть лучше у людей растет, чем в колхозе сдохнет».

Нынче из статьи в статью кочуют слова Карамзина, короткие, но выразительные: «Воруют!». Сказано о России, о народе ее. Вот и мои речи словно о том же. Но не совсем о том. Напомню слова старой колхозницы: «Это для жизни». Давайте поговорим о жизни.

На хутор приехал я в полдень и поспел к работе: сено привезли ко двору, скирдовали, взялся я за вилы. Хозяину, моему старому знакомцу, перевалило за сорок. Две дочери у него. Одна помощница сено подгребает, другая – еще забава и баловница. Старики, отец с матерью, – хворые, болеют. Но отец тоже не утерпел, сено протрясает. Жена на скирду – раскладывает, топчет. День солнечный, веселый. И работа веселая. Как не радоваться: нынче сено будет в скирду. Конечно, две тележки тракторные – это маловато для двух коров да телят, для коз. Но еще, даст бог, подкосится, да соломой колхоз поможет, просяной да гречишной, пусть и ячменной, – все пойдет зимой. Главное есть – вот он, скирд, растет на глазах. Таскаем за навильником навильник, подаем. Сено всякое: пыреистое, с луговым разнотравьем; займищное, с лесных полян; зеленое, по-доброму высохшее на солнце, пахучее, и темное, полежавшее под дождем.

– Лило? – спрашиваю я.

– Сам видишь, – отвечает хозяин.

Нынче сено давалось тяжко. Лето дождливое. Косили с м'yкой. Положишь траву, она чуть подсохнет – дождь пошел. Перевернул, протряс, вроде обвенулось – снова полил. Подсохло, в копны сложили, а тут ливень. Снова раскидывай и суши. И так день за днем. В колхозах весь первый укос, считай, пропал: люцерна, эспарцет. Свалили, намокло,

стали ворочать раз и другой, осыпались листы, остались лишь черные будылки. Словом, погноили. Это еще аукнется нынешней зимой. Осенью будет дешевое мясо, а потом… Но это в колхозах, там вечно не слава богу, а потом кто-то поможет: государство, район, область. А своей корове надежда лишь на хозяина. Оттого он мучается, порой криком кричит, но косит и косит, косит и сушит, не больно надежное, как нынче, сено солью щедро пересыпает. Надеяться не на что и не на кого.

Последнюю зарплату получили в колхозе в прошлом месяце, в июне, но она была за март. Хозяин мой получил 8 тысяч. За апрель начислили 10 тысяч, за май – 8 тысяч, сейчас середина июля. Когда деньги дадут, неизвестно. Жена, хуторской почтальон, получает 10 тысяч. Хлеб нынче стоит 25 за буханку, рис – 320 рублей за килограмм, сахар – 550, пряники – 1000, конфеты «Золотой ключик» – 1500. Дочки просят, куда денешься. Молоко свое, сало, яйца, картошка и прочее. Но и это с неба не падает. А деньги все равно нужны, девчонок одеть-обуть, самим одеться. Старшей купили спортивный костюм за 7,5 тысяч. Почти за столько же, за 8 тысяч, сдали зимой быка, кормили его, считай, два года, а потом мучались, не знали, куда его деть: кооперация не принимает, приезжие «купцы» из Москвы берут лишь свинину. А бык сено жрет. Насилу сдали в откормсовхоз почти за бесплатно, за спортивный костюм. 210 килограммов по 41 рублю! Куда как доходно…

Правда, свинью в апреле сдали уже за 60 тысяч. На это и живут. Старшая дочь просит магнитофон, самый простенький стоит 60 тысяч, младшей подай велосипед, в райцентре они есть, по 25–30 тысяч. Не по карману такие покупки.

Сено сложили, покумекали, как лучше его сберегать: приклячить ли жердями, придавить гнетом? Поглядели на небо: солнце, высокие облака. Пусть осядет. И отправились в летнюю кухню обедать.

Дело свершилось великое, бутылка – на стол. Разговоры пошли, как косилось да как сушилось. Хозяин мой ростом невелик, телом худ, по-летнему, по-крестьянски, черен, словно галка. Болеет он желудком, язвенник.

– Нынче думал – и не откошусь, – признается он. – Время подходит, а у меня так прихватило: махнешь косой – боль, махнешь – боль. Я и ремнем солдатским и платком подвязывал. Нет мочи. Спасибо объявилась бабка на соседнем хуторе. Прогнали их, из Киргизии. Люди хвалят. Я к ней кинулся. Она как поглядела, враз определила: ты, говорит, один в семье работник, без очереди тебя полечу. До двух раз к ней ездил, хорошо лечит: за руки меня возьмет крепко, аж у самой руки синеют. И глядит в глаза. А потом такие катышки дает, чтобы глотать. И мне полегчало, слава богу, почти откосился. Может, съездишь к ней?

Он знает, что у меня зимой объявилась та же болезнь.

– Съезди, хорошая бабка. Экстрасенс. Глядит и руками водит.

– Поглядим… – уклончиво говорю я.

К экстрасенсам отношусь я весьма скептически. Но хозяина моего переубеждать не буду. У меня неплохая больница, лекарства заграничные помогли добыть. А что у него? Жена рожала, он ее за триста с лишним верст в город возил, ближе негде. Мать лежала тоже в больнице областной. Отец нынешней зимой в районную попал. Спал там в шапке-ушанке. Еле выбрался. Это сельская медицина. Спасибо Алану Владимировичу да Кашпировскому, они проторили дорогу. И теперь в какой райцентр ли, а теперь уж и хутор ни приедешь, везде афиши висят: «От всех болезней!» Экстрасенс, белый колдун, черный колдун. Пантелеймон – шаман Чукотки. Этим летом из Дурновки я сам по телефону по просьбе хуторских баб до райцентра дозванивался: будет ли завтра на стадионе Пантелеймон с Чукотки? Сообщили, что будет. Спасибо ему. И той бабке Пантелеймонихе, какая моего хозяина выручила, по виду поняв, что он «один в семье работник». Теперь он откосился, доволен. Тем более по рюмке выпили, разговор пошел. Сейчас он везде одинаковый: цены, всеобщий развал, когда этому конец будет…