Прощание с миром
Шрифт:
Яхорошо помню тот испуг, который я пережил.
С безумно колотящимся сердцем я перелез изгородь, отделяющую деревню от леса, от пашни и от огородов, подбежал к моим товарищам, к ребятишкам, игравшим здесь же, и все им рассказал. С ними были и парни постарше. День был воскресный, и они собирались пойти за деревню, стрелять из большого старого дробовика.
Ядумал, они не пойдут. Но они тут же, довольные, что нашлось какое-то занятие, отправились за мной.
Ясразу
Никакой змеи не было.
Все повернули обратно. Мне стало совестно, что я зря сюда привел. Могли еще подумать, что я все наврал. Но меня кто-то выручил, сказав, что змея могла заползти в поленницу. Действительно, между двух берез, чтобы дрова не распались, недалеко от этой угольной ямы, была сложена поленница дров.
Мы все с радостью принялись ее разбирать.
Большие парни брали два и даже три полена, а мы — те, кто поменьше,— по одному. Дрова были тяжелые, берёзовые, намокшие, заготовленные еще с прошлого года, и мы с трудом ссаживали их сверху.
Старая поленница постепенно таяла, а рядом, метрах в десяти, росла новая...
Чем меньше дров оставалось в той, прежней поленнице, тем осторожнее мы ее разбирали.
Мы брали все осторожнее. А так как именно я столь неожиданно перед этим встретился со змеей, то теперь за каждым поленом, за которое я брался, мне виделась змея.
Дров оставалось уже совсем мало, когда я, схватив одно небольшое полено, тотчас же его выпустил.
Она под ним и лежала.
Все сразу ее увидели: свернувшись в кольцо, она лежала на полене и вдруг скользнула на землю, в траву...
Я потом боялся ходить к этой угольной яме.
В СТУЖУ
Я в то утро поднялся чуть свет и пошел дров наколоть. Зимы у нас большие, долгие, и морозы большие, но дома мне никогда не сиделось. Ябыл ужасный зимогор!
Шубу мне тогда только что справили, шапку. Надел я шубу, шапку, рукавицы надел отцовские... Оделся и вышел.
Мать к тому времени уже печь затопила.
В сенях взял я топор. Был у нас колун. Это, знаете, такой топор — клином. Очень тяжелый.
И вот выхожу за дверь. Светло у нас стало, тихо. Мороз ядреный. Бело во дворе. Деревья, береза наша, родная, та, что у крыльца стоит, вся в инее. Яглянул на колун, на этот топор на длинном топорище, а он тоже — весь белый. Как молоком облитый, весь — в инее... И все холодное такое. Одно топорище только теплое.
Ясо ступеней еще не спустился, как стоял, тут и поднял колун к лицу. Он был такой синеватый весь, страшный... Как только я увидел этот иней, я не утерпел и лизнул его. Не понимаю, что со мной сделалось. Ведь знал, что нельзя, но такое тут на меня искушение напало. Не мог удержаться и, как собака, лизнул. Языком лизнул. Я только чуть притронулся.
И тут же я понял, что случилась беда. Язык мой мне стало вытягивать... Меня притянуло за язык к железу.
Так я через темные сени с этим топором и пришел в избу.
Я только мычал. Мне казалось, что меня все сильнее и все сильнее притягивает... Мать, должно быть, ничего не поняла сначала. Я ведь только что на улицу вышел. Хотел дров наколоть, а вот вхожу с колуном перед носом. Она сразу кинулась к печи. Там у нее вода горячая была в чугуне. Она сразу зачерпнула ковшом горячей воды и стала лить ее на топор.
Ядолго не мог говорить. Язык мой был болен. Мама его подсолнечным маслом смазывала.
Пол-языка у меня па топоре осталось.
А у меня, знаете, раньше дефект такой был: я трудное «р» не выговаривал. Друзья мои надо мной смеялись... Ядолго болел. А тут, знаете, когда все у меня прошло, я так рычать стал. Случай, конечно, но, оказывается, приварив свой язык к заиндевевшему топору, я эту перепоночку, что под языком у нас, которая у нас язык держит, разорвал. И на другое утро заговорил совершенно свободно.
Должно быть, это и правда: каждый должен хоть раз да испытать на себе — лизнуть или топор, или скобу дверную. Без этого не бывает.
МЕДВЕЖОНОК
Ясидел у окна, отца с матерью поджидал. По зимам они уходили на целый день в лес, пилили там дрова и оставляли меня одного в избе.
Это было нелегко, целыми днями сидеть у окна, сидеть и ждать, когда они вернутся.
Однажды, когда я вот так, оставшись один, сидел и смотрел в окно, я увидел: медведь ко мне в окно лезет!
Молодой, но уже не маленький медведь. Черный весь.
Сразу я понять не мог даже. Место у нас, правда, глухое. А все-таки чудно, что медвежонок этот ко мне в окно лезет. Лапу вверх поднял, когтями по стеклу задевает: видно, никак на завалинку не встанет, ухватиться ему не за что.
Разобьет он, думаю, нам раму.
Забрался он все-таки. Морду поднял, пасть раскрывает — она у него красная — ив окно смотрит.
Яв сторонку отошел.
Он видит, никого в доме нет, и давай — оттепель была,— давай сосульки с наличника обламывать. Лапой держится, лапой сосульку ломает. Отломил, в рот кладет. Хрустит сосулькой, как леденцом, а сам все в окно смотрит... Много он этих сосулек съел. Головой мотал—видно, нравились они ему.
Он, оказывается, за этими сосульками и лез. Нарочно за ними из лесу шел. Пить захотел!
Очень я напугался... Что это он под окнами зимой бродит?
Известно, у страха глаза велики... Да тем более, когда один в избе остаешься.
ВЕСНА
Зима — отступила.
Река, когда я подошел к ней впервые, разломанная, сильная, гордо катила свои воды и дышала свободно. По ее быстрине только изредка плыли тихие, разрозненные, небольшие льдины-одиночки.