Прощание
Шрифт:
– Благодарю за напоминание, Иосиф Герасимович, – сдержанно ответил Скворцов и подумал: «Был сам себе начальник, теперь надо мной появились начальники. На мою, так сказать, голову. А может быть, это лучше, когда над тобой кто-то есть? Когда о дисциплине напоминают да и кое-что решают за тебя?»
Волощак, например. Умная это, светлая голова. Немцы сулят за нее двадцать тысяч оккупационных марок (опять голову на кон!). Время лихое, предатели орудуют, провокаций хватает, ухо надо держать востро. Прав Павло Лобода: малейшая оплошность может окончиться гибелью всех, гибелью отряда. Чем больше людей придет в отряд, тем вероятней проникновение провокатора, предателя, иуды в нашей шкуре. Не то ли было в городском подполье? Не могут одиночки, не могут избранные группы победить такого врага, как гитлеризм. Лишь народ может победить.
Проводив Волощака, попрощавшись с ним в сумерках, Скворцов постоял около землянки, накинув на плечи шинель с расстегнутым хлястиком, глядя вслед вихляющей на вымоинах подводе. Слабость покруживала, норовила прилепить к чему-нибудь – стволу, пеньку, скамейке, а наикраше бы – на нары. Он устал от разговоров с Волощаком. Впрочем, они и взбодрили его, именно так! Взбодрили, потому что почувствовал вроде бы даже на ощупь: партия живет и борется. Народ живет, борется. И народ победит.
А устал Скворцов от того, что ослаб от хвори. Но теперь пойдет на поправку. Разве на войне можно болеть? На войне раны извинительны, а не болезни. По крайней мере, командиру болеть непозволительно. Скворцов сделал несколько шагов – ничего, не падает, не шатается. Иди себе потихоньку, моционь, обретай спортивную форму, пора по-настоящему становиться в строй. Он шел между землянок, забирая к опушке, – вытоптанная трава сухо шуршала блеклыми, раздавленными стеблями, вверху шуршала листва, осенний лист обрывался и падал ему под ноги, пахло хвоей, прелью, холодком, дымком, и все это входило в него, обещая силу и бодрость, – если не сегодня, то завтра. И вдруг из-за сосны окликнули:
– Игорь!
Он вздрогнул, остановился и тотчас, не повернувшись, пошел дальше. Показалось. Мертвые Ира и Женя чудятся ему.
– Игорь, постой!
Громче, но голос не похож ни на Ирин, ни на Женин. Клара померещилась? Но из-за сосны, из темноты, выплыла женская фигура, и он вторично вздрогнул. И узнал голос:
– Простите, товарищ командир, что я вас так назвала… С языка сорвалось!
Это была Лида, теперь он признал ее, близко подошла: жакет со стоячими плечами, косынка в горошек, худенькая, вертлявая, на узком и скуластом лице – большие глаза, они блестят в темноте беспокойно, заставляя беспокоиться и того, кто в них заглядывает. Скворцов, полуобернувшись, ждал, что будет дальше.
– Товарищ командир, не сердитесь! Игорь Петрович, право же, я…
Лида не договорила, попыталась улыбнуться и не улыбнулась, губы жалко дрогнули, глаза заблестели еще сильней, слова выскакивали хрипло, быстрые и отрывочные.
– Игорь Петрович, давно хотела сказать… Не отваживалась. Вот набралась нахальства, не осуждайте.
Она зябко передернулась, но от нее – он ощутил – тек нервный, возбужденный жар, жар этот дошел до него, однако стало не тепло, а холодно. Скворцов тоже передернул плечами зябко, и мурашки пробежали по коже. Как будто заболевает опять, как будто малярия снова кажет свой желто-зеленый лик. Лида подошла еще ближе, на его щеке – ее дыхание:
– Не могу больше скрывать, терпеть больше не могу… Игорь, вы… ты не видишь, не хочешь видеть! Мне стыдно это говорить, но пусть, но пусть… Я люблю тебя, Игорь, милый!
Он стоял как оглушенный. Потом непроизвольно качнулся, и она приняла это за движение ей навстречу. Порывисто подалась к нему, прижалась, обхватила шею тонкими горячими руками, целовала в губы, щеки, в глаза, повторяла:
– Игорь, милый, люби меня, люби… Я же молодая, люби меня!
Он не отвечал на поцелуи и не уклонялся, стоял пень пнем, не зная, куда девать руки.
– Не бойся, никого нет, тут никто не ходит, – шептала Лида. – Иди ко мне…
В висках у него бахало, в грудь упирались женские груди, ее руки обнимали его, вызывая испуг и томление. Он весь напрягся, больно сжал ей плечи и сказал:
– Лида, оставь все это. Прошу, оставь. Не могу я! – Он так сжал ей плечо, что она вскрикнула. – Не могу!
Она высвободилась из его рук, выпрямилась, поправила сбившуюся косынку, жакет, провела ладонью по своему лбу, будто стирая что-то. Хрипло сказала:
– Брезгуешь?
– Да пойми же ты, пойми! – Оглянувшись – не засек ли кто, вот история, и Лиду жалко и себя, и стыдно от всего этого, – он начал рассказывать про Иру, Женю, Клару. Она не дослушала:
– Разрешите идти, товарищ
Презрительно выпятила губу, повернулась через левое плечо, рубанула от него четким шагом. И в этом он прочитал: сухарь ты, бревно, и больше никто, смотри пожалеешь, да поздно будет, голубчик! Он вздохнул и поплелся следом. Испарина покрывала лоб, капельки пота скатывались за ушами. Опять слабость, черти б ее забодали. Да, прогулочка получилась, набрался сил и бодрости. Подстерегала Лида его, что ли? А в чем она виновата? Да ни в чем, молодая, горячая, что ей война?
В лагере было малолюдно, все сидели по землянкам и шалашам, звуки глушились дождичком и наползавшим из глубины пущи туманом, лишь из курилки доносились голоса и смех – курильщики развеселились. Но ему не до веселья. Пакостно на душе. Словно унижен он. Да чем же?
Скворцов достал трофейный портсигар, сунул в рот сигарету, щелкнул зажигалкой, затянулся, пряча огонек в рукаве. Ох, до чего пакостный осадок от разговора с Лидой! Объяснял, оправдывался перед девчонкой – он, железный лейтенант, железный Скворцов, как его называли партизаны, сам слышал ненароком, и приятно было, хотя это и суета сует. Накурившись до горечи во рту, Скворцов добрел до своей землянки – ее именовали штабной, временно в ней обитали и Новожилов с Емельяновым, – спускаться не стал, помялся у ступенек, поглядел на расхаживающего у входа часового с автоматом на груди. И внезапно решил: «Пойду проверю посты!» Да, хватит болеть, надо дело делать. Похворал, повалялся – хватит, хорошего понемногу. Помешкав, он спустился по деревянным осклизлым ступенькам в землянку, чтобы сменить шинель на ватник и захватить автомат. Четвертью часа позже Скворцов шел по лесу, сопровождаемый начальником караула, и дождь поливал всю дорогу, месяц то закутывался в обрывки низко ползущих туч, то вырывался, светил, ноги скользили, спотыкаясь о корневища. Сквррцова поразила мысль: вот так же, дождевой ночью, он в сопровождении сержанта Лободы проверял пограничные наряды накануне войны, с субботы на воскресенье. Вечность прошла с той ночи, война дотла спалила мир, в котором был прежний Скворцов и прежняя его жизнь. Да нет, не дотла, она, прежняя жизнь, напоминает о себе, как с ней ни прощайся.
Он вполголоса произносил пропуск, слышал в ответ отзыв, перекидывался словечком с часовым и двигал дальше. Часовые несли службу бдительно («Как и мои пограничники в дозорах да секретах»), и это порадовало Скворцова («Молодец Новожилов, поставил караульную службу»). Обойдя все посты вокруг лагеря, Скворцов повернул восвояси. Удивительно, но усталости не прибавилось. Даже наоборот. Он относительно бодрой походкой вернулся к штабной землянке. Отпустив начальника караула, снова закурил. Ну вот, как будто и успокоился. Делай дело, поменьше психологии, эмоций там всяких – и будет порядок. Порядок-то будет, но разве не будет тебя тревожить воспоминание, как женские груди каких-то полтора-два часа назад упирались тебе в грудь? Не железный он, лейтенант Скворцов, совсем не железный. Ладно, с Лидой отрезано, по-иному и быть не могло. Смелая деваха, отчаянная. Когда атаковали полицейский пост, она под пулями перевязывала раненых, после схватила винтовку: «Вперед, товарищи!» И мужики побежали за ней, хотя из окон поста по сельской площади бил пулемет. Отчаянная барышня, да Скворцов не гож в кавалеры.
Он уже подтрунивал над собой, успокоившись, но утром, проводя Военный совет, понял: черта с два, успокоился. Обида и досада (на кого, неизвестно) не оставили, и он держался на совете суше и суровей, чем всегда. Хмурый, нахохлившийся, он выслушивал сообщения, недовольно качал головой, иногда прерывал репликой, о которую выступающий спотыкался, как прохожий о булыжник. Подумал: «Это ж мои товарищи, я на них срываю свое дурное настроение. Возьми себя в руки». Он, не таясь, оглядел Емельянова, Новожилова, Лободу, Федорука. Под этим взглядом выступавший Федорук запнулся, словно сбитый репликой. Но после паузы продолжал говорить, а Скворцов, испытывая неловкость, подумал: «Неужто у меня и глаза злые, я ж оглядывал их по-доброму!» Да, они его уважали, и он их уважал, доверял им, как себе, и готов был постоять за каждого, как за себя. А может быть, больше, чем за себя. Так отчего ж он с ними официален, сух? Подушевней бы надо. Скворцов слушал Ивана Харитоновича Федорука, прикрыв глаза левой рукой, правая рисовала карандашом в блокноте, – квадраты, треугольники, ромбы, – заштриховывала их по частям.