Прощание

Смирнов Олег Павлович

С передних саней слезли рослый, полный мужчина в бекеше и сухорукий: граната засунута за армейский ремень, подпоясавший полушубок, здоровой рукой он охлестывал себя, как веником в бане, – согревался; со вторых саней слезла охрана, и все разминали затекшие ноги, охлопывались, закуривали. Сухорукий сказал:

– Товарищ Волощак, моих не желаете?

– Трофейные сигареты дрянь, – сказал Волощак. – Но за неимением… К тому же чужие вкусней. Подымим, покамест хозяева впустят…. Товарищ Подгорельский, закуривайте!

– Благодарю, но у меня свои, – сказал рослый в бекеше и щелкнул крышкой портсигара.

… Скворцову сквозь сон услыхалось: стучат. И сперва, со сна же, почудилось: топоры работают. Но стук был иной, грубо-настойчивый, дребезжащий. Заворочались

Емельянов и Роман Стецко. За перегородкой раскряхтелась хозяйка, подала голос:

– Ай ломится кто?

Скворцов сказал:

– Отворю.

Откинул дверной крючок. Всмотрелся в стоявших у крыльца. Воскликнул:

– Ты, Геннадий? Товарищ Волощак, Иосиф Герасимович, вы?

– Я, товарищ командир, – сказал сухорукий.

– Я, Игорь Петрович, – сказал Волощак, и оба шагнули навстречу Скворцову. Шагнул и полный в бекеше, сказал то ль шутя, то ль ворчливо:

– Поздно спите. На войне не положено.

Волощак сказал:

– Товарищ Скворцов! Познакомьтесь: представитель Центра – полковник Подгорельский.

– Командир отряда лейтенант Скворцов.

– Здравствуй, лейтенант Скворцов, – сказал Подгорельский и этим «тыканьем» сразу поставил Скворцова на его место, себя – на свое. – По всему кругу вопросов доложишь после, сейчас веди в хату, подзамерзли мы.

Скворцов сделал приглашающий жест, пропуская вперед гостей. Что сулит ему этот приезд? Посылал Геннадия с донесением к Волощаку, а Иосиф Герасимович прикатил собственной персоной. Да еще с высоким представителем – из Центра! Волощаку всегда рад. Разумеется, радует и приезд представителя Центра: подскажут, поддержат, старшие ведь товарищи. Приезжие держатся как будто бы просто, даже благодушно-шутливо, однако Скворцову почудилось: чем-то озабочены или озадачены, что-то у них на уме. Ну, чем озабочены – понятно же: туговато партизанам, его отряду туговато в частности. Что на уме? Отряд хотят выручить… И все-таки точит, все-таки что-то мнится. Люди приехали в отряд, преодолев засады карателей и полицаев, болота, бездорожье, скажи им спасибо. Скворцов засуетился, забегал, принимал у приехавших полушубки, рассаживал, расспрашивал, как добрались, откуда сани, снег ведь только лег, не нападали ли немцы и полицаи. Волощак отвечал: выехали на подводах, но поменяли их на сани, в селе нашлись свои люди, по пути всяко выпадало, однако обошлось благополучно. Подгорельский искоса разглядывал Скворцова. А потом положил ему на плечо полную, увесистую руку.

– Не суетись, командир. Сядь-ка с нами. Вот сюда садись, со мной.

И Скворцов сконфузился. Точно же, не мельтешись мелким бесом, прекрати, веди себя, как подобает. Не будь тем, кем ты никогда не был.

– Сяду с вами. Но не желаете ли, товарищи, перед завтраком умыться?

– Желаем, – сказал Подгорельский.

– Ополоснуться с дороги просто-таки необходимо, – сказал Волощак. – Да и хозяева еще, удостоверяю, не умывались…

– Никак нет, – сказал Емельянов. – Приезд гостей помешал.

– Вместе умоемся. Сперва вы, затем мы. Прошу! – Так, Скворцов, правильно. Слова те же, но без угодливости. Будь здоров, не болей свинкой, корью и коклюшем, Скворцов!

Утро только-только занималось. По серому небу и белой земле словно перебегали блики – от невидимого солнца. Или это казалось, и никаких бликов не было, а были волны света, снежинок и ветра, смешанных в целое. Но может, и этого не было, а было одно ожидание дневного света. Но, может, и ожидания не было? Нет, было ожидание – дня, теплоты, добра. И еще чего-то неуловимого, не определяемого словом. Скворцов расположился у окошка, и когда отрывал взгляд от сидевших за столом, то видел сквозь морозные узоры на стекле: на выгоне снег, снег, белым-бело. Такая примерно заснеженная равнина снилась ему – с тремя бугорками, заметаемыми поземкой. Наяву есть снег, но нет трех бугорков. Есть общая могила, где похоронены три женщины, – на всех один бугорок. Который он навестил… Скворцов встряхнулся, сказал:

– Ешьте, товарищи, ешьте.

– Спасибо, – сказал Подгорельский, прожевав и кусок свиной, без скупости нашпигованной

чесноком колбасы и будто само слово «спасибо».

– Едим, едим, – сказал Волощак и проткнул вилкой кусок этой же колбасы.

И тогда Скворцов потянулся со своей вилкой к той же тарелке. Емельянов сказал:

– Не пора ль промочить горло?

Скворцов наполнил стаканчики, и себе тоже. Да, вот так: в отряде нарушен сухой закон, нарушен самим командованием. Перед завтраком Иосиф Герасимович подозвал Скворцова к себе, тихонечко произнес:

– Игорь Петрович, уважаю порядки в твоем отряде, алкогольное воздержание также… Но ради полномочного гостя и того, что мы промерзли, распорядись о бутылочке.

– У меня нету, – несколько растерянно ответил Скворцов.

– Пошукай. У хозяйки спроси. Сам можешь не пить, освобождаю.

Отозвав, в свою очередь, Емельянова, он попросил добыть горилки ли, самогона, и шнапс сойдет. У комиссара брови взметнулись. Скворцов объяснил, Емельянов с облегчением и, пожалуй, оживленно проговорил:

– Рекомендации вышестоящего начальства выполним. У хозяюшки выклянчу…

Так в центре стола нагло водрузились две пузатые бутылки синеватого стекла с перваком градусов в шестьдесят, и Подгорельский приказал:

– Командир, командуй! Разливай!

Гости, комиссар и врио начальника штаба выпивали без принуждения, освобожденный Волощаком Скворцов тем не менее отхлебывал символически, за компанию и в связи с тостами; пить наравне со всеми убоялся из-за печального опыта, когда во Львове ударила в голову горилка с перцем. Сивушный запах, отвратный вкус вызывали вполне определенные ассоциации. Он не пьянел нисколько, а остальные чуть-чуть. Выпили за победу под Москвой, за партию и за Родину, за армию и партизан. Потом Емельянов предложил:

– Выпьем за то, чтоб они сдохли!

Кто они? Враги наши, фашисты. Скворцов пригубил стаканчик, закусил кислой капустой. Да-а, как исключение: отрядное командование выпивает с заезжим командованием. Слушок об этом разнесется по отряду, и что скажут рядовые партизаны? Поди-ка, объясни им, отчего эта пьянка, то бишь выпивон. И какая радость с него? Скворцов не испытывает никакой радости. Пьет малыми дозами? Но большими не будет. И вообще напрасно, видимо, согласился он с Волощаком, отказал бы вежливенько, ничего бы не стряслось. Раз нарушишь тобой же установленный закон, два – и покатишься под гору. Но ведь просил старший товарищ – ради еще более старшего товарища? То-то и оно… А когда измученные, промокшие, окоченевшие выходили из болот? Разве тогда не надо было дать людям по глотку-другому согревающего? Не будь ты, Скворцов, таким прямолинейным, таким дубарем. Возможно, дал бы, если б было что. Ведь весь-то обоз, все, все потеряно, вышли из окружения, как голенькие. Просить согревающее у местных жителей? На это он не пошел бы, хотя, наверное, кое-кто из партизан сам проявил инициативу. А вот и врешь, Скворцов: для начальства попросил. Ну, ладно, вру… Вру и прихлебываю… В горнице натоплено – хозяйка управилась истопить печь, наварить и напарить, собрать на стол, тут ей помощники Емельянов с Романом Стецько, не говоря уже о Василе; Скворцов помогал, естественно, ценными указаниями. Хозяйку попросили присесть с ними, она присела, хлопнула стаканчик и потом уж не прикасалась, носилась от печки к столу и обратно, и никакая сила не могла ее остановить. За столом шум, перекрестный разговор о том, о сем, но, как и прежде, ни слова об отряде, о партизанских заботах: такие слова не для посторонних, хотя б и дружеских, ушей. Все порозовели, расстегнули верхние пуговицы. И лишь Подгорельский был бледноват, каким сел за стол, таким и оставался. Бледность его – и лица, и шеи, и кистей – была какая-то нездоровая, с желтоватым оттенком. На широких плечах и выпирающем животе – шевиотовая гимнастерка в обтяжку, на гимнастерке два ордена Красного Знамени. Так, с орденами и четырьмя прямоугольниками – «шпалами» в петлице и прилетел из Москвы! Лоб открытый, выпуклый, над выцветшими голубыми глазами разросшиеся брови, на черепе – не волосы уже, а пушок, пегий, с сединой.