Прощание

Смирнов Олег Павлович

Подгорельский говорил медлительно, округло, и жесты у него были медлительные, плавные; и Скворцов вдруг вспомнил Лубченкова, майора.из окружного штаба, из отдела боевой подготовки, который, проверяя заставу, прижал лейтенанта Скворцова и бил, что называется, под дых. После его визита все и заварилось. Где он теперь, Лубченков? Скворцов повернулся к Подгорельскому и перехватил его изучающий взгляд. Ну, изучайте. Вот он я. Какой есть. Повернулся к Волощаку: и тот искоса разглядывает его. Тоже изучает? Так вроде бы уже изучил. Правда, я жду от вас не изучения, а совета, поддержки, помощи. Понятно, не за этим столом начнем беседу. Скорей бы ее начать! Коль уж прибыли в отряд, то помогут. Послушать бы полковника Подгорельского, как там в Москве, как дальше будет развиваться партизанское движение и так далее. Еще послушаем. Не про погоду станет он говорить, не про преимущества домашней колбасы перед магазинной. И Емельянов и Роман Стецько ждут той беседы. Состоится эта беседа! Отлично, что

они приехали, товарищ Подгорельский и товарищ Волощак, наши старшие товарищи! Когда в бутылках осталось на донышке, Скворцов поднял стаканчик:

– Позвольте мне. Предлагаю выпить за погибших. За пограничников, за бойцов Красной Армии, за партизан.

– Выпьем за это. – Подгорельский осушил чарку, опустив веки, задумался. В хате стало тихо. Скворцов выпил до дна, и во рту загорчило, как от полыни. А может, горчило от горечи? И сколько ж еще будет убиенных на этой войне? Молчал Подгорельский, как и остальные. Молчание витало над столом, будто дым, – закурили после первой и на крыльцо уже не выходили. Никто не жевал, не дымил: недокуренные сигареты и цигарки положены на край тарелок. Подгорельский не поднимал глаз, клонил книзу массивный лоб, неровно вздымалась грудь под гимнастеркой с орденами, и его трудное молчание приблизило к нему Скворцова настолько, что тот подумал: «Два боевых ордена что-то значат, участвовал в боях, какие мне не снились, и в этих боях терял друзей». Выпитая чарка охмелила, и все вокруг увиделось не так, как раньше, все сместилось и переоценилось: дела стали казаться хуже, люди – лучше. Ведь отряд разбит, рожки да ножки остались, не сегодня-завтра каратели нагрянут сюда, и рожек с ножками не останется. Но его друзья – комиссар Константин Иванович Емельянов, начштаба Роман Стецько – это герои, с ними не страшно, с ними и на смерть… А Василек ему как сын, чудесный хлопец. А хозяйка – добрейшая душа, какой не сыскать. А товарищи Подгорельский и Волощак – это такие руководители, которые из безвыходнейшей ситуации найдут спасительный выход. Еще бы выпить, он бы сказал это во всеуслышание. Но, к несчастью, бутылки пусты. Нет, к счастью, пусты. Пить ему нельзя уже ни капли. И так он, наверное, зря хлебнул. Не его это занятие, не приспособлен он к алкоголю. И глупостей может наговорить, и вообще дров наломать. Да, в общем-то радости немного. Время такое малорадостное – война. И с отрядом худо… И на душе постепенно становится пусто, как в бутылках синего стекла. Скворцов приподнял голову. Оказывается, и Подгорельский приподнял, разглядывает его – слева. Справа разглядывает Волощак. И что же углядели? Что хотите сказать? Что еще первачку бы не худо? Или что чаек подавать? Он выпрямился и, трезвея, кликнул:

– Тетя Галю!

– Шо, Рыгор Петрович?

– Несите чайник.

Милая хозяюшка перекрестила его из Игоря в Рыгора – не на украинский, а скорей всего на белорусский лад. Рыгор так Рыгор, он согласен. Здесь, на стыке Западной Украины и Западной Белоруссии, украинское и белорусское перемешано. Итак, Рыгор Петрович?

– Товарищ полковник! Товарищ Волощак! Позвольте спросить: каковы ваши планы?

– Планы у нас, командир, следующие. – Подгорельский ответил за обоих, сухо и властно. – Во первых, отзавтракав, поблагодарить за хлеб-соль и тебя и хозяйку. Во-вторых, соснуть пару часиков, потому мотались по отрядам, ночь без сна… И, в-третьих, поработать пару деньков в отряде. Приемлемая программа, командир?

– Приемлемая, товарищ полковник. Разрешите налить чаю?

– Налей… Пожалуйста.

Он выговорил это «пожалуйста» после паузы, словно припомнив: нужно сказать, нужно быть вежливым. Но привычная, застарелая властность сквозила в интонациях, в выражении лица, в жестах, и вежливость его была та же – властная, повелевающая. И два ордена Красного Знамени властно алели над кармашком, видясь Скворцову двумя алыми ранами на груди: чтоб заслужить их, надо было пролить кровь. Опять разговор пошел шумный, перекрестный, обо всем не очень обязательном. Прихлебывая чай с молоком, Скворцов трезвел окончательно. Здорово было снова воспринимать все, как оно есть, не ухудшая и не приукрашивая. Здорово, что к нам прибыли представитель Центра и секретарь подпольного райкома партии, командир крупнейшего партизанского отряда. Вместе с ними мы разберемся в ситуации, наметим меры, чтобы возродить отряд…

– Товарищ Скворцов, товарищ Емельянов, нам нужно и честь знать, засиделись. – Подгорельский говорил с улыбкой, не вязавшейся с повелительностью голоса. – Благодарим за хлеб-соль и приют, однако нужно определиться на постой. Нет-нет, стеснять вас не будем, мы с Иосифом Герасимовичем займем свободную хату…

… Эта хата была, как и та, которую занимало отрядное командование, – под камышом, приземистая, беленная снаружи и внутри, с подслеповатыми окошками, придавленная поленницей и присыпанная снегом, и даже хозяйка походила на тетю Галю, но не внешностью, а своей простотой, приветливостью, стремлением угодить. Звали ее тетя Марыля.

Скворцов приходил сюда не раз – и один и с Емельяновым, со Стецько, то на разговоры, то на ужин. Тут и за ужином вели служебные разговоры, тетю Марылю

отсылали к соседке; она не обижалась, собравшись наскоро, приговаривала-частила: «Чайник и казанок с картошкой разогретые, на печке, хлеб в шкафу нарезанный…» Чоловика ее, хромого, болезненного, закрывали в боковушке, и он не выползал оттуда, пока за ним не заходила тетя Марыля.

Они докладывали Подгорельскому обо всем, что его интересовало, – от организации отряда, от первых дней существования до последнего окружения, до дней нынешних. Высказывался Подгорельский неохотно, избегая давать оценку слышимому, предпочитал слушать. Он умел слушать: спросит о чем-нибудь и вперится в тебя расширенными зрачками, оттопыренные хрящеватые уши – как настроенные на волну, ни звука не пропустят, и не перебивает тебя, кивает поощряюще, еще, еще, мне чрезвычайно интересно. Да Скворцову и самому, ей-же-ей, было интересно! Он говорил о личном составе и вооружении, о подготовке к операциям и о боях, о политической работе и боевой учебе, называл цифры и имена, факты и места – и зримо вставали партизанские дни и события, все, к чему имел касательство, что делал, делает и, возможно, сделает. Но в отличие от Подгорельского он, рассказывая, невольно давал оценку отряду и себе, – вроде бы не так уж плохо воевали. Хотя были и промахи, что ж скрывать… Присутствовавший при беседах Волощак тоже преимущественно помалкивал, смотрел в окно. Этот-то скользящий мимо взгляд и задевал. Почему так смотрит? Непривычный он, словно незнакомый он, Иосиф Герасимович Волощак. То искоса разглядывал Скворцова, теперь вот не смотрит. Лишь изредка, задавая уточняющий вопрос, взглядывал с прежней, подзабытой Скворцовым властностью, но она как будто меркла в сравнении с властностью Подгорельского. Скворцов на беседах держался внешне спокойно, как, впрочем, и Емельянов со Стецько. Тем не менее волнуешься, сознавая: от разговоров этих зависит судьба отряда и, значит, твоя судьба. О себе печешься в последнюю очередь, наипервейшие заботы об отряде. Народ воевал и хочет воевать. Что надобно, чтобы возродить отряд? Надо полагать, вопросы Подгорельского и Волощака и ответы Скворцова, Емельянова, Романа Стецько и должны в совокупности своей, в сплаве своем решающе способствовать этому: на этих вопросах-ответах будет базироваться решение, которое примут Подгорельский и Волощак. А Скворцов и командиры будут его выполнять. Потому ничего не приукрашивать, однако и не прибедняться. Правда – гарантия от ошибочных решений.

Подгорельский и Волощак, поговорив с командованием, пошли затем – уже без командования – по хатам, побеседовать с партизанами. Скворцову, Емельянову и Стецько было сказано: занимайтесь своими делами, потребуетесь – кликнем. Скворцов занимался. Думая: «Как же все-таки будет с отрядом?» Думая: «И сегодня никто не вышел из лесу». Думая: «Так Роман Стецько из врио станет постоянным начальником штаба». Но надежда теплилась: сегодня-завтра кто-нибудь да выйдет в деревню. Новожилов с Федоруком выйдут.

… Вспомнил о детстве. На Троицын день мама набрасывала на пол травы – сначала она пахла свежо, потом привядше, и духовитость эта вызывала у Игоря нежелание играть ни в футбол, ни в казаков-разбойников, ни в жмурки – ни во что. Он вдыхал запахи степной кубанской травы и думал о том, как вырастет и взрослым будет вершить добро. На Троицу особенно верилось: вершить добро очень просто, стоит только захотеть…

Воспоминания детства были некими вершинами в его памяти о прожитом, хотя подлинными вершинами могло быть другое, связанное с юностью, с молодостью. А вообще-то детство проходило как бы на фоне Кавказских гор, дымчато синевших за Кубань-рекою, за адыгейскими поселениями и казачьими станицами, за южными непролазными лесами; горы отлично смотрелись из городского парка, со сторожевого холма, насыпанного некогда казаками, – несли здесь караульную службу: из-за Кубани, из немирных черкесских аулов совершали свои дерзкие набеги абреки. Через стремительную, с водоворотами реку они переплывали, держась за конские хвосты, в зубах – кинжалы. Стоя на сторожевом холме, где ныне парковые скамеечки и фонари, Игорь воображал себя караульным казаком: даст тревожный сигнал, и абреки будут встречены залпом.

* * *

Проработав в отряде два дня, Подгорельский сказал Скворцову:

– Собери личный состав, выступлю.

– Есть собрать, – ответил Скворцов. – Разрешите уточнить час?

– После уточню. А до этого хочу поговорить с тобой. Мы вдосталь беседовали, эта беседа заключительная. Хочу сообщить тебе свое решение. Тебе придется сдать отряд.

– Как сдать? – Скворцов надменно вздернул брови.

– Да так: сдашь командование Емельянову. Он будет временно… В общем-то отряд вольется в отряд Волощака, укрупняться надо.

– А что со мной? Меня куда? – сказал Скворцов, чувствуя: постыдно линяет, надменности и намека уже нет. Паленым запахло?

– Тебя, вероятней всего, заберу с собой. Так будет лучше.

– Заберете? Почему? – Скворцов высокомерно вскинулся и тут же слинял. Нешутейным пахнет. Но не теряй достоинства. – Почему, позвольте полюбопытствовать?

– Любопытствуй. По разным причинам.

– Нельзя ли конкретней?

– Можно, почему же нельзя. На той беседе выложу. Приходи вечером. Заодно поужинаем.