Прощание
Шрифт:
— Говорят, дешево стоят попугаи. Их продают даже с сертификатом! — слышу я. Можно посетить серпентарий, аквариум, а также индийский базар. А еще якобы есть ресторан, который вращается в одном высотном доме.
Некоторые на автобусе марки «фольксваген» совершили экскурсию в «долину тысячи холмов», а в ответ на мой полный надежд вопрос: «Ну и как там было?» отвечали: «Просто посмотрели на нескольких черных в их деревнях…»
— И — было интересно?
— Да, но, собственно говоря, ведь и так известно, как они выглядят.
Возможно, было бы разумно
Сегодня за нашим обеденным столом в виде исключения присутствует врач. Стюардесса со слабым здоровьем доставляет ему беспокойство. Он снова закрыл ее бюллетень и заверяет старика: «Терапия трудом хорошо подействовала, она снова вполне пригодна для работы, но она постоянно прибегает ко мне и причитает, что она просто не выдержит здесь на борту. Если она действительночто-нибудь сделает с собой…»
— Вы имеете в виду — если она перешагнет черту? — спрашивает старик.
— Да. Прыгнет за борт, я имею в виду это.
И тут я узнаю, что врача беспокоит больше всего: страховка. Он внимательно изучил все правила страхования, в том числе и комментарии к ним. Если он не выпишет даме бюллетень и что-нибудь случится, то у него будут неприятности. И если из Дурбана ее отправят домой, то больничная касса оплатит расходы только в том случае, если он снова выпишет больничный лист. То есть он снова выпишет ей больничный лист, даже если будет убежден, что у нее вообще ничто не болит.
На пути через главную и реакторную палубы мне не встретился ни один человек. Ощущение такое, что я плыву на корабле-призраке. Я останавливаюсь и предаюсь наблюдениям за игрой волн и пены, отбрасываемых беспрестанно носом корабля. Доли секунды они стоят как зеленые стены с прикрепленной сверху бахромой, затем обрушиваются, бурля и шипя. Я стою и стою и уравновешиваю движения корабля, пружиня в коленях. Шипение и буйство волн захватывают меня целиком.
А теперь я иду вперед: против ветра вверх по легкому подъему: выступ носовой части судна, затем вверх на «обезьяний бак» (Monkey-Back) до выступающего далеко носового ограждения. Прислонившись спиной к фальшборту и держа в поле зрения белую надстройку с якорной лебедкой перед ней, я сильнее всего ощущаю здесь впереди ритмическое погружение носа корабля в воду. Я чувствую это всем телом.
— Клюзы в середине форштевня называют панамскими клюзами, так как при прохождении через Панамский канал корабли в большинстве случаев используют их для швартовки, — объяснил мне старик. Мне бы хотелось, чтобы на корабле были «суринамская лебедка», «йокогамский кнехт» [40] и другие названиях привкусом далеких стран.
Когда во второй половине дня я пришел к старику, он сидел за столом, разложив перед собой бумаги.
— Заходи, — говорит он, — я должен подписать увольнение Фритше.
40
Кнехт —
Таким образом, эта тема закрыта! «Закрыта ли действительно? — думаю я. — Продолжительное морское путешествие, еще примерно сорок дней, — должны ли оба конфликтующих и стюардесса, которая дружит с Фритше, мирно сосуществовать друг с другом?» Я остерегаюсь высказывать свои мысли вслух. У старика и так достаточно забот.
— Зато теперь неприятность с радистом и одной из стюардесс, — говорит он.
— О чем идет речь на этот раз? Кто кого поколотил?
— Никто никого! Глупая история. Типична для радиста: стюардесса хотела отправить телеграмму, отдав ее радисту, который как раз находился на корме корабля. Она попыталась вручить ему текст.
— Ну и?
— Радист отказался взять текст, заявив, что ей надо прийти в радиорубку, он же не носит с собой кассу.
— И что было дальше?
— Стюардесса сказала, так, во всяком случае, утверждал радист: «Вы невежливый человек!» — а это для него очень большое оскорбление. Я, именно я, должен вразумить ее. Что, собственно говоря, воображает себе этот парень? — возмущается старик. — Я направил его в представительство коллектива, пусть они теперь организуют третейский суд.
Это не тот радист, который жаловался тебе на то, что ему выдавали йогурт с просроченным на два дня сроком годности?
— Да, точно, об этом я и не подумал.
— Было темно, ярко светил месяц, когда карета медленно завернула за угол…
— Что это на тебя нашло? — спрашивает старик.
— Очевидно, теперь начинается пора всеобщего оглупления!
— У меня — нет, — говорит старик, пребывающий в приподнятом настроении, — я хочу закончить с писаниной.
— Понял. Меня уже нет!
— До скорого!
— Ты в роли кладбищенского садовника, это — самое интересное, что я слышал до сих пор, — говорю я, когда вечером мы сидим в его каюте. Я поставил старику на стол новую бутылку «Чивас Регаль», которую я в приступе мании величия заказал у нашего казначея. — Ну, рассказывай, не мучай: почему же ты не отправился в Бремен, когда большая война закончилась?
— Потому что там из меня определенно ничего бы не вышло. Затем я какое-то время был в Майнце, затем снова отправился в Гамбург. Ну да, постепенно все нормализовалось — а потом случилась денежная реформа.
— Ты рассказываешь так, как снимают методом замедленной съемки.
— Ну да. Вот так все было в общих чертах. Тебя, очевидно, больше интересует военная часть.
— С чего ты взял? Я наконец хочу узнать, почему ты прислал мне открытку из Лас Пальмаса. А теперь по порядку: сначала ты переехал в Гамбург?
— Переехал — это преувеличение. Кроме вещевого мешка у меня ничего не было. Но откуда ты знаешь?
— У каждого своя информация. Итак, как я слышал, ты заключил сделку с «Дюнгекальк»?