Прощание
Шрифт:
Консервов у меня нет. А так сходство полное. Что ж, приехали? Всё? Кранты? Попробовала выжать из глаз слезы — и наткнулась на полное их отсутствие. Удивилась, но минут через пять ревела уже белугой (вот вам и рыба).
Плакала долго, кусая пальцы, стуча кулаками по столу. Утешала себя: «Ничего страшного, ведь взрыв уже произошел». Пыталась вспомнить, откуда эта дурацкая фраза. От слез и попыток откупорить заклинивший отсек памяти отвлек телефонный звонок. Разозлил. Какие уж тут телефоны и разговоры! Но звон продолжался и был повелительным. Высморкалась, прочистила горло, сглотнула: «Алло!» А в ответ бодро, весело и деловито: «Здравствуйте! Это Вася! — Господи, какой Вася? — Вы извините, что я так исчез. Замотался немного. Но, скажем, сегодня, если удобно, подъеду». Он радостно ставит голосом точку, и я наконец понимаю, что Вася — это агент по недвижимости, которого я приглашала для разговоров о размене квартиры.
Ровно в пять с королевской точностью в дверь постучался сияющий бодрый Вася. Стремясь оказаться на высоте, беседовала с ним бойко и деловито и потом, оставшись одна, еще сколько-то времени оставалась серьезной, решительной, легко берущей любые барьеры молодой женщиной. Потом вдруг снова нырнула в до смерти перепуганную девочку. Захотелось немедленно посоветоваться с кем-то из старших. Да, разумеется, с кем-то из старших. Ау, старшие, где вы? Предельно суженные возможности толкнули на звонок Каленской, и выбор оказался правильным. «Птичка» внимательно меня выслушала и взглянула на дело до легкомыслия просто: «У вас замечательная квартира. Куда вам ехать? Зачем?»
И все-таки с утра паника (можно подумать, что меня кто-то гонит). Звоню Кате, М. А., Зойке, Феликсу. Булькая, объясняю ситуацию. Злобно выслушиваю советы. Не то, не то! Они все ничего не понимают! Пытаюсь остудить себя пустырником, холодной водой, мытьем пола, чтением. Безуспешно. В отчаянии обсуждаю проблему с Антоном. Он мягок, добр, но отказывается подыгрывать. «Вася берется подыскать нам две квартиры? Прекрасно, пусть подыщет. Посмотрим, как они выглядят, и тогда все решим». Повесив на плечо сумку, он куда-то уходит, а я, пометавшись из угла в угол, подхожу к телефону и, еще не осознавая, что делаю, набираю четыре, четыре, восемь… Это номер мамы. Полная сдача позиций, полный конфуз, полный срам. Пытаюсь говорить нейтрально, даже насмешливо — и почти тут же сбиваюсь, бормочу что-то, перехожу к оправданиям. А в ответ ее набирающий силу голос, готовность взвалить на плечи и эту напасть. Если кому-то так удобнее, она готова обсуждать любые варианты. «Удивляюсь, не одобряю, но принимаю, но, да, готова», — слышится в ее голосе. Ради детей она готова на любые жертвы. Но мне не жертвы нужны, а нормальные человеческие отношения. Если надо, я и сама буду жертвовать. Это в тысячу раз приятнее!!!
…Вешаю трубку, сижу, сжав голову. В висках стучит. Стучит противно. Только бы не сойти с ума, да-да, только бы не сойти с ума. Что для этого нужно? Прежде всего выйти вон. «Встань и иди» назывался роман о парализованной девушке. Француженка Констанция, несмотря на болезнь, до конца радовалась жизни. А также заражала радостью других. Героизм, вероятно, форма невроза. А жизнь с неврозом — героизм?
Малый зал Филармонии. Квартетный вечер. Стравинского просто не слышу. Ноты сбежали с нотного стана и перепутались. Искореженные обрывки доносятся как сквозь вату. Что-то похожее было, наверно, у бабушки, когда за несколько дней до смерти она попыталась слушать «Патетическую» и потом раздраженно махнула рукой: «Выключи это. Они играют что-то неблагозвучное. И совсем не похоже на Чайковского».
Больно ушам, больно затылку, разноцветная «зебра» перед глазами. Шуберт немного успокаивает, предметы в поле зрения снова приобретают реальные очертания.
В антракте — загранично-элегантная, подтянутая Ира Зотова. Увидела издали и подошла: «Как удачно! Я как раз собиралась вам позвонить…» Все правильно: доброе слово и кошке приятно. Улыбка — тоже.
Утро.
Плохо. Какое-то полное омертвение. С трудом ползаю по квартире. Сутулюсь. Вот такой буду в старости. Если, конечно, доживу до этой старости.
Как пьяница к бутылке, привязана к телеэкрану.
И все же дальше, чем хотелось бы. Одной не выдержать. Звоню Каленской — молчание. Зойке — «ой, убегаю». Других телефонных попыток не делаю. Сжавшись в комок, посылаю сигналы SOS. На что-то надеюсь. Ни на что не надеюсь. До тошноты смотрю телевизор. Когда отравление уже полное, вдруг появляется надпись: «Титаник. 1912». И сразу же ощущение кислородной ванны.
Туда, туда — dahin…
Хожу, держась за стенки. Впрочем, больше лежу. Смотрю в потолок. Ну что ж, это бывало. А вот боли в левом боку — новинка. Может, и правда, без элегических затей, конец близок?
Засыпаю. Снится что-то тяжелое, мутное. Если напрячься, можно, наверно, вспомнить. Но лучше не надо.
Телефон молчит целую вечность. Нечего впадать в панику. Совпадение. Какое, собственно? Чего с чем?
Все то же. Антон позвонил с работы, что ночевать будет не дома. В каком-то смысле это и к лучшему. Если все-все-все выбросить из головы, может, удастся отдохнуть, а завтра встать молодой и здоровой или — скромнее — такой, как в хорошие дни.
Лежу — руки по швам. Пытаюсь если не рассмеяться, то хоть чуть-чуть улыбнуться. Не получается. С каждым часом все больше когтит проглотивший язык телефон. Пытаюсь приманить тех, чей голос, может быть, придал бы силы. Бреслер, Ксения Викторовна, М. А… Что — больше никого не хочу услышать? Неправильно, и еще кто-то есть. Ну-ка, давай пороемся в закромах: переберем всех, кто был близок. В детстве, и в юности, и… Резкое «дз-з-з» мгновенно уничтожает робко поплывшие перед глазами картины. Следуя «указанию свыше», снимаю трубку. Мама. Веселым и даже игривым тоном она сообщает, что после некоторых раздумий все-таки пригласила на 25-е несколько человек. Манкировать именинами не годится. Итак, народ зван к шести. Если я вдруг захочу и смогу прийти, она будет очень рада, если же нет — ничего страшного и никаких претензий.
«Правда? — говорю я, леденея. — Как трогательно! А вот у меня претензии есть!» Запоздавший на тридцать пять лет подростковый бунт накаляет провод и сотрясает стены. Тогда, в подростковом возрасте, организм вынес бы такие крики, не чихнув, но нынешний, не подростковый, с ходу идет вразнос. «Это серьезно, — предупреждает испуганный внутренний голос, — так нельзя, ты можешь убить ее, ты сама можешь не выдержать». Ну и пусть! В голове с оглушительным треском взрываются электрические разряды. Сейчас мозг лопнет, лопнет в самом прямом смысле слова. Но прежде я все же скажу и заставлю ее услышать. Пусть знает. У меня было право на жизнь. Его подло отняли. И отняла она, ее непонимание, что кто-то устроен иначе, а значит, просто не в состоянии дышать той смесью, которая для нее — чистый воздух. По ее милости я задыхалась, но теперь кончено, и я требую, да, я требую! Она в ответ тихо плачет. Плачет уже не впервые за эти последние месяцы. И все это безнадежно и совершенно непоправимо. А жизнь прошла. И другой, сколько ты ни проси, не будет. Жилы на шее отчаянно пульсируют, в висках стучит, ладони липкие от пота. Упасть головой на стол — и отключиться. Исчезнуть, не быть. Без всяких гамлетовских вопросов. Не быть — и все. Но тут же снова звонит телефон, и мгновенно вспыхивающая ненависть переносится на того гада, на сволочь, которая… «Алло!!!» — ору я. А в ответ едва слышный, словно осенние листья шуршащий женский голос: «Здравствуйте. Это говорит Аннелоре Ничке». Пожалуй, голос с того света удивил бы меньше. Ведь она почти год молчала. Я давно потеряла надежду. А добросовестная немецкая пчелка, оказывается, все это время помнила обо мне. На данный момент: с «Volk und Welt» сладить не удалось, и вообще у них собственные проблемы, но она, Аннелоре, предполагает, что можно договориться с издательством «Suhrkamp Verlag». Оно очень солидное, лучше, чем «Volk und Welt». Так что, возможно, все к лучшему. «Гарантий нет, но будем надеяться. Я отправила ваши рассказы Катарине Раабе, она их читает». Понятия не имею, кто эта Катарина, но — жизнь продолжается, мы еще повоюем, на Марсе будут цвести яблони и надо зайти к маме, посмотреть, как она.
Просыпаюсь в одиннадцать. Звонит Бреслер. Рассказываю о вчерашнем дне. Но он слушает плохо, а я вязну в ненужных подробностях и, что хуже всего, не могу найти слов, которые в состоянии передать цвет, нет, вкус надежды, родившейся в ответ на шелест Аннелоре Ничке. «Это было как в „Неоконченной“ Шуберта», — говорю я и сама чувствую, что фальшивлю. «Знаете, я давно собирался сказать вам: необходимо быть серьезнее», — с апломбом изрекает Бреслер. Господи, почему бы мне не послать его к черту? Боюсь остаться без контрамарок? Нет, тут другое. С кем еще я смогу играть роль утешительницы?