Прощание
Шрифт:
Тяжкое ощущение своей бездарности, нелепости всего вокруг, тревоги. Антон всю ночь кашлял. Пыталась заставить его померить температуру. Но он спал крепко, во сне отпихивал мою руку. Жалость к нему и страх за него. Больше, наверное, чем когда он был маленьким. Тогда мы, взрослые, хоть как-то могли защитить. А теперь? Кто теперь взрослый? И чего можно ждать от этой Нади? Голос по телефону у нее неприятный. Журфак, работа в рекламном агентстве, какие-то бесконечные поездки за границу… Антон для нее — экзотический эпизод? Понимает он это? А главное, что дать от кашля? Когда-то я топила на огне сахар. Но нельзя ж разбудить его и заставить сосать леденцы?
Проснулась с чугунной башкой. Антон на работе. Температуру не мерил — градусник так и лежит в футляре, а на нем 35,8.
Беспомощность. Откуда это чувство беспомощности? «Желтый аист» дописан, но от этого только хуже. Чем больше написано, тем меньше сделано. Не могу объяснить почему, но похоже, что это так. Двигаюсь, но не в том направлении. Как брейгелевские слепые — к обрыву…
Звонок. Ну конечно, любезный друг Бреслер. «Я должен
Господи, начинаю орать на него, как на маму. Он что-то лопочет, а я бью, бью, бью. Вот шведы орут куда меньше. Самое сильное впечатление от «Сцен супружеской жизни» — отсутствие истерик Марианны. Так ни разу и не зашлась в крике. А ведь причин было ох как достаточно.
Свербит мысль о Бреслере. Конечно, похожее повторяется чуть ли не каждый месяц. Когда он впервые сказал, что отбросил все колебания и решил вопрос в пользу «не быть», мы разговаривали до утра. Но каждый раз начинать все сначала — немыслимо. Человек бесконечно грозится наложить на себя руки, а потом доживает до девяноста. Но вероятие, что и в самом деле удавится, тоже есть. Когда все уже привыкают к его угрозам и почти их не слушают, он вдруг действительно отталкивает табуретку и превращается в самый что ни на есть натуральный труп.
Ну и что делать?
Телефон. Господи, пусть бы это был кто-то свой, но хоть сколько-нибудь благополучный. «Алло!» В трубке даже не ледяной, а каменный голос Ксении Викторовны: «Муж передал, что вы хотели о чем-то мне рассказать». Что ж, это будет наш последний разговор, но «доброе дело» я все-таки доведу до конца: «Все правильно, Ксения Викторовна, я хочу вас порадовать, а если вы уже в курсе — поздравить». — «С чем же?» — «С тем, что „Эссе“ опубликованы, и Герхард признает, что вы сыграли тут решающую роль». Молчание. Она явно подыскивает слова. И вдруг — отчаянное: «Вы знаете, как они обошлись со мной? Стали третировать, будто какую-то студентку-троечницу. Тыкали пальцем, взялись за проверку! Кто в состоянии проверить мое толкование Герхарда? Кто понимает хоть что-то в его философии? Я занимаюсь этим полжизни. Если бы не мое имя, он с ними и разговаривать бы не стал. А теперь он в претензии, что я, я сорвала все сроки. Мне до сих пор не опомниться. Почему вы звоните? Это они вас подослали?» Если б не ее слезы, я тут же швырнула бы трубку. А так: «Ксения Викторовна! Я все понимаю. Подозревала, что вы не видели книги. Звоню, чтоб вы знали о благодарности Герхарда. Звоню, потому что книжка вышла отличная, а ваш комментарий — просто великолепен. А все неприятности в „Логосе“ — дело житейское». Ловлю себя на том, что говорю как взрослая, утешающая ребенка. Но маститая Ксения Викторовна по-прежнему булькает от обиды. «Они просто мошенники, но и я, вероятно, человек трудный. Родная дочка не хочет со мной разговаривать. Я всем в тягость. Вам тоже. Мы ведь планировали вместе ходить в Филармонию, а вы предпочли сделать вид, что забыли».
Боже, какие мы все несчастные сукины дети. Как от нас ничего не зависит, как от нас все зависит.
«Ксения Викторовна! — говорю я, вдруг чувствуя, что все могу, все сдюжу: — Ксения Викторовна! Вы свободны сегодня? Идемте слушать Пуленка!» Произнося это, вижу свое отражение в зеркале. Растрепанная, в старой вязаной кофте, в раскисших домашних тапочках. «Как?» — Ксения замирает, видимо, ошарашенная. Потом обретает преподавательскую уверенность. «Спасибо. Это очень заманчиво, но невозможно. Ко всему надо готовиться заранее. Я не одета. Чудовищно выгляжу. Волосы ни на что не похожи». — «Ксения Викторовна! Мы ведь не на эстраду, а в зал. На сборы у вас больше часа. Вы все успеете». — «Но как?..» — «Действуйте. В половине седьмого встречаемся в вестибюле».
«Все ваши болезни — чистая выдумка», — менторски говорит иногда Даня Бреслер, выпив три рюмочки коньяку. Не совсем точная формулировка, но что-то в ней есть. Положив телефонную трубку, кидаюсь в душ, потом к шкафу. Коричневое не годится, светлое тоже, а вот юбка с джемпером подойдет. Три-четыре — и я выбегаю, а навстречу уже несется упругий, задорный, мечтательный и, как ни странно, местами сентиментальный Пуленк. Знакомый по книгам и фильмам Париж тридцатых плывет и радужно переливается перед глазами. Лента Сены не то вопреки, не то в соответствии с географией безмятежно вливается в ленту Луары; барки скользят по реке, блики солнца играют на голубой речной зыби, а где-то там дальше, у горизонта, тает в воздухе паровозный дымок. И все это настоящее, и всего этого не отнять, хотя колокол где-то вверху звонит громче и громче, и его монотонный, торжественный (?) гул с конечной необратимостью покрывает разноголосый шум Города
Тот дом, та дверь
«А вы знаете, в этой квартире я прежде часто бывала». Но, к счастью, никто моих слов не услышал. Они провожали меня всей семьей, Гизи лаяла, и поэтому остальные кричали. «Так вы не забудете передать мне Стругацких или Азимова?» — «Завтра я позвоню в половине второго, а может, и раньше». — «У вас жакет очень красивый. Вы сами вяжете?»
Стоит ли удивляться, что мою фразу «в этой квартире я прежде часто бывала» никто не услышал. Вообще-то все это глупости, мелочи, и все же как раз в ту секунду я ощутила, как мне не хочется, чтобы ее услышала, например, Юля. Хотя в общем-то Юля здесь ни при чем. Независимо ни от какой Юли мне не хотелось быть уличенной в фальши, притворной сентиментальности или еще в чем-то столь же несимпатичном. К тому же ведь это было бы совершенно несправедливо. Я абсолютно не собиралась темнить, готовить сюрприз или тем более врать. Просто когда я пришла и Юля с матерью (одного роста, одного цвета глаз) встретили
«Ну и чудесно, а то я боялась, что вы заблудитесь в здешних дворах», — легко кивнула Наташа и провела меня в комнату, где мы устроились возле журнального столика и сразу же оживленно заговорили о конференции. Юля пришла вслед за нами, села напротив старинного (куплено в комиссионке, и вы не поверите даже как дешево!) зеркала и принялась наводить марафет. Делала она это очень серьезно, но в то же время не забывала о нас. Взгляд из зеркала был небрежный, но строгий. Так иногда смотрели на нас, надзирая, солидные дамы-мамы из нашего детства. Вплотную мне довелось столкнуться только с одной из них, мамой Оли Марениной, но память о том, как неловко было «играть» под надзором все замечающего глаза, как оказалось, была жива до сих пор. «Сейчас мы нарежем цветную бумагу и накрошим ее в эту кастрюльку», — приятно-отчетливым голосом говорила мне Оля. «И это будет кукольный суп», — отвечала я, очень стараясь во всем соответствовать и для проверки оглядываясь на профиль сидевшей с шитьем у стола Марениной-старшей.
Сейчас все было похоже, хотя и наоборот. Дело, которым мы занимались с Наташей, в восьмой раз перебирая листки заявок, было вообще-то важным (программу большой конференции утрясти нелегко), однако пристальный Юлин взгляд из глубины мутноватого зеркала и Юлины в зеркале отраженные вытянутые губы, которые она тщательно обводила темным контуром, а потом красила легкими и уверенными движениями, как-то сбивали вполне естественный деловой настрой и превращали наше с Наташей занятие в смешную и глуповатую, нам одним почему-то понадобившуюся игру. Чтобы хоть как-то сбить это дурацкое ощущение, я начала говорить вдруг каким-то чужим «взрослым» голосом. «Юмор в творчестве Сэлинджера и Воннегута, доклад Хамко, кандидата наук из Киева», — сказала я громко, предполагая, наверно, что Сэлинджер с Воннегутом вызовут уважение Юли. «Ирочка, воля ваша, но этого киевлянина просто некуда ставить», — пропела в ответ мне Наташа. Ее ответы звучали почти так же глупо, как мои реплики, и поэтому, когда Юля, кончив наконец «делать лицо», встала от зеркала и подошла к нам, семнадцатилетняя, стройная, очень уверенная в себе, я вся внутренне сжалась, ожидая услышать, как она спросит нас, добродушно и снисходительно: «А не кривляться вы, девочки, можете? Ну-ка, кончайте все эти глупости и постарайтесь придумать что-то поинтереснее».
«Чай приготовить?» — спросила Юля, слегка обняв мать и положив руку мне на плечо. Ее рука была много приятней, чем рука мамы Оли Марениной, и я это отметила с благодарностью, подняла голову, посмотрела на Юлю и встретилась с чуть прищуренными глазами, напомнившими мне взгляд Сергея Анатольевича Ознобишина, жившего в этой квартире эпоху назад. «Какая у вас чудесная девочка!» — сказала я торопливо Наташе, как только Юля отправилась ставить чайник. «Да? Правда? — Наташа сняла очки, которые надевала всегда для работы, и стала похожа на славного старого воробья, только что счастливо спасшегося от кошки. — Она ужасно самостоятельная, но никакой дисциплины. Одни способности. Просто не знаю, что делать». Смотреть на Наташу было сплошным удовольствием, и мне до сих пор непонятно, почему именно в эту минуту я не сказала ей, что вот здесь, в этой комнате, где мы сейчас с ней сидим, я провела, вероятно, счастливейшие часы своей жизни. Ведь вся обстановка, казалось, располагала к признанию, и так легко было сказать, что в передней, которая, в целом, осталась такой же, как и была, хотя, конечно же, раньше там не висели гравюры «под старину», и с потолка не свешивался китайский фонарик, а в углу не было календаря с голой красоткой, приобретенного — как сообщили мне Юля с Наташей — по просьбе «любителя всех фантастик» Степки, — в этой передней я попросту онемела от изумления. Еще бы: ведь окно, например, как было, так и осталось на месте. Хотя вообще окна в передних встречаются редко, и непонятно, почему капитальный ремонт не внес в данном случае коррективы. Окно на месте, и подоконник облуплен, как и когда-то. И по нему можно провести пальцем, нащупать «те самые» шероховатости, прикоснуться, в точности так же, как двадцать шесть лет назад, когда, в первый раз уходя из этого дома, я не просто до них дотронулась, а благодарно погладила, чтобы хоть как-то сказать спасибо за тот феерический праздник, в который я здесь окунулась. Все это можно было, наверное, объяснить. Наташа кивала бы своей воробьиной головкой, а потом, когда Юля пришла бы с подносом, уставленным пиалами и вазочками с вареньем, прощебетала бы: «Юлька, ты слышишь? Оказывается, Ирина Евгеньевна бывала давным-давно в нашей квартире, а жила здесь очень большая семья, и гости ходили почти каждый день, и стол накрывали во всю длину комнаты. Наверно, здорово было. А? Как ты считаешь?»