Прощание
Шрифт:
— Пан профессор Коханьский — действительно шишка? — спросила я, глядя на Макса, сосредоточенно перебирающего галстуки.
— Шишка. И я очень хотел бы получить от него приглашение поработать у них в Варшаве.
— Жалко, что день рожденья не у тебя, а у Сашки.
— Ничего, я свезу его в Петергоф.
— А Сашка — куда?
Он хотел что-то ответить, но промолчал, а на меня напала вдруг бесшабашность. Надев красное с желтым платье, сшитое исключительно для курорта, я словно сменила кожу. «Шампанское бросилось в голову до того, как откупорили бутылку», — говаривала в таких случаях Даша Суворова. Макс с выбранным наконец галстуком посмотрел на меня удивленно:
— Может, ты лучше наденешь то,
— Ни за что, — щелкнула я его по носу. — Сегодня жара, как в Сочи. Хоть таким способом почувствую себя на юге.
Максинька сразу сник, с фальшивой сосредоточенностью начал что-то искать в шкафу. Ну зачем я его довожу? Ведь что бы там ни было, дураку ясно: сейчас ему нелегко.
Мы приехали, когда все были в сборе. Не хватало одних только франко-поляков.
Дверь на балкон стояла распахнутой. Где-то вдали играл духовой оркестр. Уставленный тарелками и бутылками стол был придвинут к стене: все сделано для организации приема «на европейский лад».
— Как в кино, — подмигнула я Сашке, взяла стакан сока и отошла в уголок. Точка для обозрения площадки оказалась правильной, композиция кадра возражений не вызывала. Стоя около книжных шкафов, Илья Аркадьевич что-то рассказывал Косте Глотову и милейшей, хотя и удручающе длинноносой Аде Рысевич, броско задрапированной в платье типа «огни фейерверка». В углу на широком зеленом диване Боря Рысевич развлекал байками Костину жену Юлю и Машу Амелину. Маша была несравненно эффектнее Юльки, но они замечательно дополняли друг друга, и жаль было, что в данный момент я оказалась единственной зрительницей «прелестной картинки». Углубившись в свои наблюдения, я не заметила, как ко мне подошел именинник. Вид у него был очень решительный.
— Вот что, — с места в карьер начал Сашка, — кончай-ка ты есть Макса поедом. Ни с какой бабой он не крутит и на станцию едет работать, а не разлеживаться на пляже. Ему надо наверстывать, и он это прекрасно понимает.
— Наверстывать?
— Нуля, не надо ломать комедию. Да! Был у него роман с Машкой Амелиной. Был. И в Мысино он с ней ездил. Но все давно кончилось. Кончилось, потому что он понял, как ты ему необходима. И теперь думает только о том, чтобы все наладить. И о работе, конечно.
Маша Амелина… Никогда не пришло бы в голову. А в общем, ситуация классическая: даже и догадавшись первой, что-то жена все равно узнает последней. Маша Амелина. Эффектна — и здесь же, под боком, в соседней лаборатории. Работе не мешает, наоборот, стимулирует. Больше всего раздражало, как он суетился, начинал вдруг оправдываться, что-то объяснять. Заночевав после банкета у Рысевичей, просил Аду звонить мне, подтверждать, что он там. А впрочем, разве все это имело значение? Звонок — и…
Bon soir, добрый вечер, профессор Коханьский, очень приятно, professor speaks English, я говорю и по-русски, моя жена Одиль, I’m so glad you could come… Вертелись вокруг Коханьского очень по-нашенски. У Оли пылали щеки. Ломакин, не переставая, похлопывал бедного пана по длинной сутулой спине. Борька, вечно считавший себя чем-то обделенным, старался держаться независимо и явно расстраивался, что никто этого не замечает. Когда общие восклицания потеряли уже вообще всякий смысл, над путаницей междометий вдруг взмыл голос Ады, заговорившей с профессором на прекрасном французском, но слишком громко и четко, как гид, обращающийся к стаду туристов. Это было так неожиданно, что все замолкли и принялись напряженно смотреть ей в рот. Ситуация складывалась преуморительная, и как раз в этот момент Макс сумел подойти к несколько ошалевшей пани Коханьской и увлечь ее (молодец!) к столу с закусками. Прекрасно, значит, не зря мы все-таки пришли! Чувствуя себя на голову умнее и прозорливее всех собравшихся, я приготовилась уже вежливо проскучать весь вечер, но тут Илье Аркадьевичу удалось наконец нейтрализовать Аду какой-то шутливой фразой, все рассмеялись, вздохнули свободнее, снова разбились на группы, и я увидела незнакомую
— Меня забыли представить.
— И кто же вы? — Мне было безразлично, что она скажет. Мы уже были в каком-то ином мире, уже пробирались через какой-то залитый солнцем лес.
— Алена, племянница пана профессора.
— Вы хорошо говорите по-русски.
— Не удивительно, я москвичка, — она шутливо пожала плечами, — очень запутанная семейная история.
— Прихватываем бутылку, перемещаемся в соседнюю комнату и вы мне ее рассказываете.
Что это было? Почему воспринималось как мгновения настоящего счастья? Почему сразу чувство «мы сто лет знакомы» или «я жду вас сто лет, где вы прятались?» Мы чокнулись за знакомство, и я почти сразу сказала: «Как с вами легко дышится. Я ведь боялась задохнуться, но никогда не понимала — чего именно боюсь». Ни малейшего желания перейти на «ты», ни малейшего смущения, ни тени вопроса, к чему все это и не приведет ли к какой-то неловкости. Одна мажорная уверенность. Да, именно мажорная уверенность, что распахнули наконец двери или убрали с окон шторы.
Распить бутылку мы не успели. Дверь открылась и показался взволнованный Сашка:
— Алена, вот вы где! А мы уже просто не знаем, что думать.
— Сейчас иду. У нас тут замечательно интересное фракционное совещание. — И как только Сашкина голова скрылась: — Слушайте, а давайте смоемся. Я в Питере лет восемь не была, и у меня есть одно давнее желание…
— Поехать в Выборг?
— Да, — она энергично кивнула. — Еще по бокалу — и в Монрепо!
Гости все были при деле. С некоторым удивлением я отметила, что Макс все еще обхаживает мадам Коханьскую, и мадам явно довольна. Явно доволен был и Илья Аркадьевич, привольно раскинувшийся «на софе» между Машей, сверкающей фейерверком Адой и Юлькой. Ощущений Коханьского было не разобрать. Его даже не разглядеть было. Радушный хозяин, Рысевич и Костя, взяв его в клещи, увлеченно соперничали в любезностях и остротах. Я прошла в кухню, где Оля спешно заканчивала какие-то приготовления.
— Оленька, я потихоньку убегаю. И забираю с собой Алену — ей хочется посмотреть ночной город. Когда будет удачный момент, попрощайся за нас — сейчас все слишком заняты.
— Но…
— Извини. — У меня возникло желание то ли погладить ее по голове, то ли чмокнуть в щеку. Бедная! Через минуту мы с Аленой были уже на лестнице.
— В Зеленогорск отвезу, а дальше уж как хотите, — сказал таксист.
Отлично. В Зеленогорске было открыто ночное кафе. Хрустящие скатерти. Красавица официантка. Влюбленная пара в углу.
— Скандинавия. И даже лучше, — сказала, оглядываясь, Алена.
— Это вы ее создали!
Господи, как я могла не бояться говорить столько глупостей! Но я в эту ночь вообще ничего не боялась. В Выборг нас довез частник. Рассвет встречали действительно в Монрепо. Волны плескались у ног. Обелиски, беседки, мостики, скользящие под ногой гранитные валуны.
То, что она художница, работает в издательстве, я узнала уже под утро. Участвует в выставках? Да. Но, в общем, свободна и от амбиций.
— Значит, вам удается и это?
— С легкостью. От амбиций меня спасла одна фраза. Одна-единственная. Услышала, когда мне было четырнадцать лет. В гостях, куда пришла с родителями, известный поэт-переводчик, любуясь собой, рассуждал об оттенках жизненной философии. Говорил долго, убедительно, складно, а потом вдруг откинулся на спинку стула: «Чушь. Чушь, все это доводы. А жизнь, дитя, — повернулся ко мне, — это езда в незнаемое». Потом раскатисто говорил еще что-то. Подбородок у него был напудрен. Толстые щеки прыгали. Но все это было уже неважно. «Жизнь — это езда в незнаемое». Вошло в кровь, да так в крови и осталось.