Прощай, Африка!

Бликсен Карен

Мы нехорошо поступали с волами. Быки полны ярости, они вечно роют землю копытами, выкатив глаза, их выводит из себя все, что ни попадается им на глаза; и все же у быка своя жизнь: из ноздрей бьет пар, словно пламя пышет, его чресла дают жизнь, его дни наполнены желаниями его плоти и удовлетворением этих желаний. Все это мы отнимаем у волов и в награду посягаем на их жизнь, как на свою собственность. Волы стали спутниками нашей повседневной жизни, они только и знают, что тянуть изо всех сил, без передышки — существа, лишенные жизни, обиходные предметы, нужные в хозяйстве. У них влажные, кроткие, лиловые глаза, мягкие ноздри, шелковистые уши, они всегда терпеливы и туповаты; а иногда кажется, что они думают о чем-то своем. В мое время существовал закон, запрещавший ездить на фургонах и повозках без тормозов,

и возчики на длинных спусках с холмов должны были пускать в дело тормоз. Но этот закон они не соблюдали, у половины фургонов и повозок тормозов вовсе не было, а остальные возчики про них забывали. Волам на спусках без тормозов приходилось худо: удерживая своими телами тяжело груженый фургон, они, изнемогая, задирали головы, так что рога касались горбатой холки, а бока у них ходили ходуном, как мехи. Много раз я видела, как телеги, груженые дровами на продажу, тянулись по дороге Нгонго в Найроби, вереницей, словно большая гусеница, набирая скорость на спуске в Лесном заповеднике, и волы бежали дикими зигзагами, спасаясь от страшного груза. Случалось мне видеть, как волы спотыкались и падали, сбитые тяжеленным фургоном, у подножья холма.

И волы думали: «Таков мир, таковы условия жизни. Жизнь тяжелая, жестокая. Но надо терпеть — тут уж ничего не поделаешь. Трудно, ох как трудно спускать груз под гору, наперегонки со смертью. Но так надо, ничего не поделаешь.»

Если бы толстые индийцы в Найроби, владельцы повозок, не поскупились бы наскрести пару рупий и поставили бы на колеса тормоза, а ленивый молодой туземец, сидевший на груженой повозке, потрудился бы слезть и закрепить тормоза — конечно, если они были в порядке — то волы могли бы неспешно, спокойно спускаться под гору с грузом. Но волы этого не знали и день за днем надрывались в безнадежной, героической борьбе с условиями жизни.

О двух расах

Взаимоотношения между белым и черным населением Африки во многом напоминают взаимоотношения двух половин рода человеческого.

Если бы любой половине сказали, что она вовсе не играет в жизни другого пола куда более важную роль, чем тот, противоположный пол, в ее жизни, все были бы шокированы и глубоко оскорблены. Скажите любовнику или мужу, что он играет в жизни своей жены или любовницы точно такую же роль, как и она в его жизни — это его озадачит и возмутит.

В старые времена настоящие мужские разговоры никогда не предназначались для ушей женщин, и это доказывает мою правоту; а разговоры женщин, когда они болтают друг с другом, зная, что ни один мужчина их не слышит, тоже подтверждают мою теорию.

Истории, которые белые рассказывают о своих туземных слугах, основаны на том же предрассудке. Но если бы им сказали, что они играют ничуть не более важную роль в жизни своих слуг, чем те играют в их жизни, они бы, конечно, глубоко возмутились, им стало бы очень не по себе.

А если бы вы сказали туземцам, что они в жизни своих белых хозяев значат не больше, чем хозяева в их жизни, они бы вам нипочем не поверили, рассмеялись бы вам в лицо. Наверно, между собой туземцы постоянно передают и повторяют всякие истории, доказывающие, что белые обойтись не могут без своих темнокожих слуг кикуйю или кавирондо, и днем и ночью только о них и судачат.

Сафари во время войны

Когда началась война, мой муж и два шведа, работавших у нас на ферме, пошли добровольцами на границу с германским протекторатом, где лорд Делами организовал нечто вроде филиала Интеллидженс Сервис. Я осталась на ферме одна. Но пошли разговоры, что белых женщин решили поместить в специальный лагерь; полагали, что им грозит опасность от туземцев. Я страшно перепугалась: если я попаду в такой женский концентрационный лагерь на много месяцев, подумала я, — а как знать, сколько продлится эта война? — я не выдержу, умру. Но через несколько дней мне подвернулась счастливая возможность поехать с нашим соседом, молодым фермером-шведом, в Киджабе, это была следующая станция по железной дороге, и там мне поручили хозяйство лагеря, куда прибегали гонцы из пограничной полосы и приносили новости, которые потом передавались по телеграфу в Найроби, где была ставка командования.

В Киджабе я поставила палатку

около станции, среди штабелей дров, предназначенных на топливо для паровозов. И так как гонцы прибегали в любой час дня и ночи, мне много приходилось работать бок о бок с начальником станции. Это был невысокий, очень кроткий человек из племени гоан, которого снедала жажда узнать как можно больше — он даже забывал, что идет война. Он расспрашивал меня о моей родине, Дании, и просил хоть немного научить его датскому языку, считая, что со временем это ему очень пригодится. У него был десятилетний сынишка, звали его Виктор; однажды я проходила мимо станции и с террасы, увитой плющом, послышался голос отца — он учил Виктора грамматике: «Ну, скажи, Виктор, что такое местоимение? Что такое местоимение, Виктор? Не знаешь? Да я же тебе пятьсот раз объяснял!»

Отряды на границе все время требовали провизии или боеприпасов, и мой муж написал, чтобы я нагрузила четыре фургона и отправила их туда как можно скорее. Он писал, чтобы я непременно послала с туземцами хоть одного белого, потому что никто не знал, где позиции немцев, а масаи пришли в страшное возбуждение, услыхав о войне, и слоняются по всей резервации. В те дни нам казалось, что немцы могут появиться, где угодно, поэтому мы поставили часовых у железнодорожного моста в Киджабе, опасаясь, что они взорвут мост.

Я наняла молодого южно-африканца — звали его Клаппротт — сопровождать обоз, но когда фургоны были уже нагружены, вечером накануне выезда он был арестован как немец. Конечно, немцем он не был, и сумел это доказать, так что вскоре его выпустили из-под ареста, и он переменил фамилию. Но когда его арестовали, я решила, что это перст Божий — теперь некому было вести мой караван, кроме меня самой. И ранним утром, пока еще горели древние созвездия Зодиака, мы стали спускаться по бесконечно длинному спуску с горы Киджабе; внизу, у наших ног, расстилалась широкая равнина резервации масаи — серая, как чугун, в смутных предрассветных сумерках, и под нашими фургонами, мерцая, болтались фонари, а воздух звенел от криков погонщиков и щелканья бичей. Со мной было четыре фургона с полной упряжкой, в каждый было впряжено по шестнадцать волов, за ними шли пять запасных волов, и сопровождали обоз двадцать один молодой погонщик из племени кикуйю и трое сомалийцев: Фарах, Исмаил, мой оруженосец, и старый повар — его тоже звали Исмаил — очень благородный старик. Мой пес, Даск, шел рядом со мной.

Очень жаль, что полиция, арестовав Клаппротта, арестовала заодно и его мула. Мне не удалось разыскать его во всем Киджабе, так что первые дни мне пришлось идти пешком вслед за фургонами. Но немного спустя я купила мула и седло у одного жителя резервации, а через несколько дней удалось купить мула и для Фараха.

Я странствовала три месяца. Когда мы пришли на место назначения, нас послали за имуществом большой группы американских охотников — они вышли в сафари, разбили лагерь у самой границы, но поспешно снялись с места, как только услышали о войне. Оттуда обоз должен был двинуться куда-то еще. Я изучила все переправы и водопои в резервации масаи и даже немного научилась говорить на их языке. Дороги везде были неописуемо скверные, пыль лежала толстым слоем, огромные камни, выше наших фургонов, преграждали путь; но потом мы все время двигались прямо по равнине, без дорог. Воздух африканских нагорий кружил мне голову, как вино. Я все время жила в легком опьянении, и трудно описать, как я была счастлива все эти три месяца. Я раньше бывала в охотничьих сафари, но впервые оказалась совершенно одна среди африканцев.

Мои сомалийцы и я, чувствуя свою ответственность за государственное имущество, жили в постоянном страхе, что львы могут напасть на наших волов. Львы выходили на дороги, шли за длинными обозами, везущими овец и провизию, которые непрерывно двигались по дороге в сторону границы. Ранним утром, когда мы выезжали на дорогу, мы видели в пыли свежие следы львов, прямо в колеях, оставленных колесами фургонов. Когда волов распрягали на ночь, мы всегда боялись, что львы, рыскавшие вокруг, напугают их, они ринутся, сломя голову, во все стороны и разбегутся по равнине, и нам их нипочем не удастся поймать. И мы строили высокие изгороди из колючего терновника вокруг загона и наших палаток, а сами рассаживались вокруг костра, держа под рукой винтовки.