Прощай, Берлин
Шрифт:
— Скорее, чего ты не должна была делать. Ты можешь говорить о чем-нибудь еще, кроме грязных адюльтеров?
— Принимай меня такой, какая я есть, — высокомерно отрезала она.
— Вместе с ногтями и всем остальным? — Я вспомнил, как Наталья не могла оторвать от них глаз с выражением священного ужаса на лице.
Салли засмеялась.
— Сегодня я специально не покрасила ногти на ногах.
— Черт возьми, Салли! Неужели ты их красишь?
— Да, конечно.
— Но зачем, скажи на милость? Я имею в виду, никто…
— Я поправил себя. — Ведь мало кто может оценить их.
Салли улыбалась одной из
— Я знаю, дорогой. Но я себя ощущаю суперчувственной.
С этой встречи началось наше взаимное охлаждение с Натальей. Не то чтобы между нами произошла открытая ссора или явный разрыв. Мы, естественно, встретились через несколько дней, но я сразу же почувствовал, как ослабла наша дружба. Мы беседовали как обычно об искусстве, музыке, книгах, избегая переходить на личности. Мы целый час гуляли по Тиргартену, когда Наталья вдруг спросила:
— Вам очень нравится мисс Боулз?
В ее глазах, прикованных к усыпанной листьями тропинке, таилась злая усмешка.
— Конечно… Мы скоро собираемся пожениться.
— Сумасшедший!
Несколько минут мы шли в молчании.
— Вы знаете, — сказала вдруг Наталья с видом человека, сделавшего удивительное открытие, — мне не нравится ваша мисс Боулз.
— Я знаю.
Как я и предполагал, мой тон рассердил ее.
— Мое мнение не имеет значения?
— Ровным счетом никакого, — подзуживал я ее.
— Только ваша мисс Боулз имеет значение?
— Да, она очень дорога мне.
Наталья покраснела и прикусила губу. Она начала сердиться.
— Когда-нибудь вы поймете, что я права.
— Не сомневаюсь в этом.
На обратном пути мы не проронили ни слова. На пороге, однако, она спросила как обычно:
— Может, позвоните мне когда-нибудь? — Потом остановилась и выпалила. — Если позволит мисс Боулз!
Я засмеялся.
— Позволит или нет, я позвоню вам очень скоро.
За секунду до того, как я успел договорить, Наталья хлопнула дверью у меня перед носом.
Однако я не сдержал слова. Только через месяц я наконец набрал ее номер. Много раз я совсем было решался это сделать, но досада все время пересиливала желание ее увидеть. И когда, наконец, мы встретились, температура наших отношений упала еще на несколько градусов, казалось, мы просто знакомые. Наталья была убеждена, что Салли — моя любовница, а я не понимал, почему я должен разубеждать ее; пришлось бы вести нудный задушевный разговор, к которому я совершенно несклонен. И в результате всех объяснений Наталья была бы еще больше шокирована, чем сейчас, и стала бы еще больше ревновать. Я не обольщался, будто Наталья хотела когда-нибудь заполучить меня в любовники, но она, конечно же, начала вести себя по отношению ко мне как старшая сестра или дама-патронесса. И именно эту роль, как это ни странно, украла у нее Салли. Жаль, конечно, решил я, но так даже лучше. Поэтому я уклонялся от вопросов и измышлений Натальи и даже обронил несколько замечаний, намекавших на семейное счастье: «Когда мы сегодня утром завтракали с Салли…» или «Как вам нравится этот галстук? Его выбрала Салли…» Бедная Наталья встретила их угрюмым молчанием, и, как нередко бывало и раньше, я почувствовал себя виноватым и зловредным. Потом в конце февраля я позвонил ей, и мне сказали, что она уехала за границу.
Бернгарда
Он заехал за мной около восьми вечера в большой закрытой машине с шофером. Машина, объяснил Бернгард, принадлежит фирме. И он и его дядя пользуются ею. Ландауэры жили в патриархальной простоте: у родителей Натальи своей машины не было, а Бернгард, казалось, готов был просить у меня прощения за эту. Весьма сложная простота, отрицание отрицания, корнями уходящая в глубь комплекса вины за владение собственностью. «Боже ты мой, — вздохнул я про себя, — разве поймешь этих людей?» От одной мысли о психическом складе Ландауэров я терял самообладание, и у меня появилось ощущение полного поражения и опустошенности.
— Вы устали? — спросил Бернгард, заботливо поддерживая меня под локоть.
— О нет, — встряхнулся я. — Совсем нет.
— Вы не возражаете, если мы заедем к моему другу? С нами будет еще кое-кто, увидите. Надеюсь, вы не возражаете?
— Нет, конечно, нет, — сказал я вежливо.
— Очень спокойный человек. Старый друг семьи. — Почему-то Бернгарду было весело. Он то и дело посмеивался себе под нос.
Машина остановилась возле виллы на Фазаненштрассе. Бернгард позвонил в дверь, и его впустили; через несколько минут он появился со скай-терьером в руках. Я рассмеялся.
— Вы чрезвычайно любезны, — сказал Бернгард, улыбаясь. — Но все же, мне кажется, вы слегка смущены… Не так ли?
— Возможно.
— Интересно, кого вы ожидали увидеть? Какого-нибудь старого, ужасно занудного господина, да? — Бернгард потрепал терьера. — Кристофер, боюсь, что вы слишком хорошо воспитаны, чтобы признаться мне в этом.
Машина притормозила и остановилась у поворота на автомагистраль.
— Куда мы едем? — спросил я. — Скажите мне.
Бернгард улыбнулся своей мягкой экспансивной восточной улыбкой.
— Я веду себя очень загадочно, да?
— Очень.
— Для вас это наверняка необычное приключение: ехать ночью неведомо куда. Если я скажу, что мы направляемся в Париж, в Мадрид или в Москву, — тогда пропадет всякий налет тайны, и половина удовольствия исчезнет… Я почти завидую вам, потому что вы не знаете, куда мы едем.
— Да, с одной стороны, конечно. Но по крайней мере я уже представляю, что не в Москву. Мы едем в противоположном направлении.
Бернгард засмеялся.
— Иногда вы истый англичанин, Кристофер. Вы это ощущаете?
— Мне кажется, вы слишком подчеркиваете мое английское происхождение, — ответил я и тотчас ощутил неловкость, словно в его словах было что-то оскорбительное. Бернгард, видимо, понял мою мысль.
— Я должен считать это комплиментом или упреком?
— Ну конечно, комплиментом.
Машина летела по черной дороге в непроглядной тьме зимних полей. Гигантские дорожные знаки на мгновение мелькали в свете фар и гасли, как сгоревшие спички. Берлин уже превратился в алое зарево, быстро уменьшавшееся над сосновым лесом. Слабый луч прожекторов на телебашне шарил в ночной тьме. Мы мчались сломя голову. В темной машине Бернгард гладил беспокойную собаку, лежавшую у него на коленях.