Прощай, детка, прощай
Шрифт:
— Вы знаете, что у вас покровы синие?
Немного еще поспорив, Энджи прошла с ним за занавеску проверить, нет ли у нее гипотермии, а медсестра неохотно пустила нас с Бруссардом к Пулу.
— Инфаркт миокарда, — сказал он, подкладывал себе под спину подушки, желая немного приподняться. — Жутковатое словечко, а?
— Это два слова, — сказал Бруссард, неловко потянулся и слегка сдавил Пулу руку.
— Не важно. Сердечный приступ, вот что это было. — Пул снова пошевелился, но, видимо почувствовав острую боль, с шипением втянул в себя воздух.
— Расслабься, — сказал
— Что там такое было? — спросил Пул.
— Двое среди деревьев у карьера и один внизу? — сказал он, когда мы рассказали ему то немногое, что знали сами.
— Похоже на то, — сказал Бруссард. — Или один стрелок с двумя винтовками среди деревьев и один на вдовьем мостике.
Пул поморщился, показывая, что верит в такую возможность так же, как в то, что Джона Кеннеди убил стрелок-одиночка. Потом повернул на подушке голову и посмотрел на меня.
— Вы точно видели, как с утеса бросили две винтовки?
— Почти точно, — сказал я. — Там бог знает что творилось. — Я пожал плечами, потом кивнул: — Нет, точно. Две винтовки.
— А стрелок на мельнице свой винчестер оставил?
— Да.
— Но никаких гильз?
— Именно так.
— А стрелок или стрелки у карьера избавились от винтовок, но оставили повсюду гильзы?
— Верно, сэр, — сказал Бруссард.
— Господи, — сказал Пул, — я этого не понимаю.
В палату вошла Энджи, держа у локтевого сгиба марлевый шарик, сгибая и разгибая руку. Она стала у кровати Пула и улыбнулась, глядя на него сверху вниз.
— Что говорит врач? — спросил Бруссард.
— Небольшое переохлаждение. — Энджи пожала плечами. — Сделал мне укол куриного бульона или чего-то такого, сказал, что пальцы на руках и ногах не отрежут.
Энджи несколько порозовела, далеко не до обычного своего состояния, но тем не менее.
— Мы с вами как парочка призраков, — сказала она, сев на кровать рядом с Пулом.
Он улыбнулся потрескавшимися губами.
— Говорят, моя дорогая, вы сиганули со скалы, как знаменитые ныряльщики на Галапагосских островах.
— Это в Акапулько так ныряют, — сказал Бруссард. — На Галапагосах со скал никто не прыгает.
— Ну, тогда на Фиджи, — сказал Пул, — и хватит меня поправлять. Итак, детки, что же, черт возьми, происходит?
Энджи слегка потрепала его по щеке:
— Это вы нам расскажите. Что было с вами?
Он поджал губы.
— Да я хорошенько и не помню. Почему-то оказалось, что спускаюсь с холма. Беда в том, что я уоки-токи и фонарик забыл. — Он поднял брови. — Вы, наверное, думаете: «Хорош, нечего сказать». Услышал стрельбу, попробовал вернуться на место, где мы расстались, но куда бы ни шел, все выходило, что иду не на выстрелы, а от них. Заросли, — сказал он и покачал головой. — Потом как-то оказался на углу Карьерной улицы и у съезда с автомагистрали. Мимо пролетел «лексус». Я пошел за ним. К тому времени, как оказался рядом с ним, наши друзья получили по свинцовой заглушке в головы, а я чувствую, меня как-то вроде шатает.
— Помнишь, как позвонил и сообщил о трупах? — спросил Бруссард.
— Я позвонил?
Бруссард кивнул.
— С
— Ничего себе! — сказал Пул. — А я не дурак, а?
Энджи улыбнулась, взяла носовой платок с тележки у кровати Пула и промокнула ему лоб.
— Господи! — сказал Пул, с трудом ворочая языком.
— Что?
Глаза его закатились, но через мгновение он снова осмысленно посмотрел на нас.
— А? Да ничего, просто лекарства мне такие колют. Трудно сосредоточиться.
Из-за занавески возле Бруссарда показалась медсестра, ведавшая посещениями.
— Вам пора. Пожалуйста.
— Так что там наверху было? — с трудом проговорил Пул.
— Пора, — сказала сестра.
Пул снова закатил глаза влево, облизнул сухие губы и похлопал веками.
— Мистеру Рафтопулосу сейчас больше нельзя.
— Нет, — сказал Пул, — подождите.
Бруссард похлопал его по руке:
— Мы еще зайдем, дружище. Ты не волнуйся.
— Что там было? — снова спросил Пул заметно слабеющим голосом. Мы поднялись и отошли от его кровати.
Хороший вопрос, думал я по пути из отделения интенсивной терапии.
Едва мы вошли в квартиру, Энджи залезла под горячий душ, а я позвонил Буббе.
— Что? — сказал он в качестве приветствия.
— Скажи, что она у тебя.
— Что? Патрик?
— Скажи, что Аманда Маккриди у тебя.
— Нет. Что? Почему она должна быть у меня?
— Ты убрал Гутиерреса и…
— Нет, не я.
— Бубба, — сказал я. — Это ты. Тебе пришлось их убрать.
— Гутиерреса и Маллена? Ни боже мой, чувак. Я два часа пролежал мордой в грязь в Каннигем-парке.
— Так ты у карьера даже не был?
— Меня вырубили. Кто-то поджидал, Патрик. Получил кувалдой или чем-то таким по затылку, и с копыт долой. Я даже из парка выйти не успел.
— Ладно, — сказал я, чувствуя, как по поверхности моего сознания расползается масляное пятно, — повтори еще раз. Медленно. Ты был в Каннигем-парке…
— Где-то в шесть тридцать, со снаряжением, собирался пройти в холмы через лес, пошел к нему, слышу какой-то хруст. Кручу головой, пытаюсь понять что, и тут — хлобысь! — получаю по затылку. Это, сам понимаешь, сначала меня немного огорчило, но я к тому же ни хрена не вижу. Стал нырять, уклоняться, и тут — шарах — снова. Опустился на одно колено, и тут — третий раз. Может быть, был и четвертый, но следующее, что помню, — очнулся весь в крови и время вроде восемь тридцать. Я пошел обратно, к доктору Хиханьки.
Доктор Хиханьки — токсикоман, вдыхающий пары эфира, к которому Бубба, как и половина нашей городской шпаны, ходил с ранами, которые не хотел показывать обычным врачам.
— Но сейчас-то ты в порядке? — спросил я.
— В голове сильно звенит, и перед глазами то все почернеет, то обратно просветляется, но до свадьбы заживет. Мне эта скотина нужна, Патрик. Меня еще никому вырубить не удавалось, ты же знаешь.
Это я знал. Из всего, что я услышал за этот час, эти новости пока были самыми удручающими. Кто-то оказался настолько быстр и умен, что вывел из игры Буббу. И справился со своей задачей блестяще.