Прощай, Гари Купер!
Шрифт:
— В газете говорят, что… И больше ничего. Он замолчал. У него пропал голос. Да и ни к чему это было.
— Скажи мне, Ленни… можешь говорить откровенно, ты ничем не рискуешь. Честь прежде всего. Полиция совершенно ни о чем не подозревает. Аллан Донахью и его дочь вне всяких подозрений. Итак? Ты был в деле?
Это был самый смачный удар, который когда-либо доставался его физиономии, а доставалось ей столько, что он и счет уже потерял. Его пробрал смех. Такой веселый. Нет, правда. Это было очень смешно.
— Джесс, если бы я убил твоего отца, я бы сразу
Как там было, в этом сукияки великого Зиса, в настоящей библии, в новейшем завете? Я не трогаю отцов. На то есть куча молодцов. Нет, не это. На кой стрелять ее отца, Если овчинка не под песца? Нет, опять не то. А между тем сейчас как раз был нужный момент для настоящего перла восточной мудрости.
Каюк — брату, хана — отцу, Подлецу — все к лицу. Нет, у него в самом деле была плохая память на стихи, чтоб им всем!
— Я не убивал его, Джесс. Я не знаю, как это получилось, но я его не убивал. Должно быть, я думал о чем-то другом.
У нее покраснели глаза. Лицо было маленькое, будто растаяло, но твердое. Все остальное куда-то пропало. Ну и воля у этой девчонки, спорим, она даже чаек не слышит. Они не кричат для нее. Это для меня. Это Хемингуэй написал. По ком они кричат. Не спрашивай, по ком они кричат, они кричат по тебе.
— Джесс, я не смог бы убить человека, даже будь он твоим отцом. Во мне этого нет. Может быть, когда-нибудь, но пока я еще не дошел до этого. Для этого нужна зрелость. Мысли там всякие, идеи. Не спрашивай, что твоя страна может сделать для тебя, спроси, что ты можешь сделать для твоей страны…
Он был так возмущен, что вынужден был улыбаться во весь рот, чтобы скрыть это. Он улыбался так, что штаны трещали по швам. Просто невыносимо, как она на него смотрела! Это был даже не взгляд, а стрихнин какой-то. Ему хотелось кричать: «Джесс, о, Джесс, Джесс!», но чайки опередили его, крича наперебой. О, да, непременно стоит пропадать целыми днями в ОЗЖ, ухаживая за собачками, чтобы потом прийти и смотреть вот так. Жестокое обращение с животными, вот что это такое.
— Я не одарен настолько, чтобы убить человека. Какой я герой?
— Мне все равно. Мне все равно, что ты убил моего отца, Ленни, лишь бы ты любил меня. Ему стало смешно.
— Занятно, твой отец делал это ради тебя, а ты собиралась делать то же самое ради него. Вы что, никогда друг с другом не разговаривали, что ли? Он не хотел этого говорить, просто он не так выразился, и тут ему показалось, что она сейчас упадет: она задрожала всем телом и оперлась о дверь, из глаз покатились слезы, и вот тебе, пожалуйста, — чайки, это было просто невероятно, даже если у него в самом сердце сидела одна и кричала, это все равно был обман зрения, или как там его…
— Джесс…
— Ты настоящая сволочь, Ленни. Он улыбался во всю мочь. Сиял как солнце.
— Что ты пытаешься мне объяснить, Джесс, что между нами все кончено? Что-то в этом роде? Потому что у меня такое впечатление, что жизнь только начинается. И правда: у него было впечатление, что жизнь только начинается, настолько все это
— Неважно, Ленни. Я не за тем сюда пришла. Ты сейчас пойдешь к своему приятелю и скажешь ему, что я готова.
— Готова?
— Готова перевозить золото и все остальное, неважно что, мне плевать, и когда он захочет. Но пусть поторапливается. Через несколько дней дипномера уплывут. Я полагаю, нужно будет смотаться не один раз?
Он так и застыл с открытым ртом, глупо уставившись на нее. Это не имело ни малейшего намека на смысл, значит, это было серьезно.
— Джесс, — наконец сказал он. — Ты только что сказала, что мы убили твоего отца, и теперь ты хочешь работать на нас? Ты думаешь, что если я скажу это Анжи, он не умрет со смеху? Ты работаешь на полицию или что? Они всех нас перестреляют, ты это знаешь? Она уже готова была улыбнуться.
— А что это, Ленни, у тебя сразу вдруг появилось что-то ценное в жизни?
— Нет. Да, Ты. Ее как ужалило. Мгновение она колебалась, а потом вдруг посмотрела на него как-то иначе, будто им еще оставалось что-то.
— Хорошо, Джесс. Я поговорю с ним. Но не думаю, что он пойдет…
— Пойдет-пойдет. Он ничем не рискует. Абсолютно ничем. Я не хочу, чтобы его арестовали, потому что он скажет полиции, что мой отец занимался контрабандой. Действительно. Она была права. Этот Анжи ничем не рисковал. Золотая гарантия.
— Только это надо сделать сейчас же.
— О'кей. Я пошел. Он взял рубашку и стал ее натягивать через голову. Нырнув в нее, он на секунду остановился с поднятыми руками, уткнувшись носом в материю, и застыл так, выжидая. Как же называется это место в Азии, похоже на Внешнюю Монголию, только еще дальше? Эвтаназия, кажется, так. Он сказал, все так же не вылезая из-под рубашки:
— Я не убивал его. Я не знаю, кто его убил. Я не способен убить даже себя самого, с чего это я буду оказывать такую услугу какому-то типу, которого я даже не знаю? Я не джентльмен.
Она улыбнулась. Он все равно не мог ее видеть, забравшись с головой в свою рубашку. Один лишь клок светлых волос выглядывал из ворота: всё, что осталось от Гекльберри Финна.
— Пошевеливайся. Голос из-под рубашки грустно ответил:
— Эвтаназия, вот куда бы я хотел отправиться. Я не имею ни малейшего представления, где это, но для меня никогда не бывает слишком далеко, Вся эта история, что-то от нее уж слишком несло. Полное дерьмо, короче. Это был Мадагаскар, на этот раз настоящий, или он ничего не смыслил в географии. К тому же Анжи не пойдет.
Но Анжи завелся сразу, и зажигалку свою доставать не стал. Он встретил его там, над ночным клубом, с этим его мистером Джонсом. Ну и рожа была у этого типа, страшна, как греческая судьба, не о чем было и говорить!
— Анжи, я ему не доверяю. Это не по-божески, его проделки. Повторяю тебе еще раз…
— Она сказала, в одиннадцать?
— Да. Неподходящее время.
— Почему это?
— Не знаю, почему, неподходящее, и все, задницей чувствую. — Тот, другой, смотрел на него с усмешкой. — Позвони ей я скажи, что всё — о'кей.