Прощай, красавица
Шрифт:
– Сядьте, – с нарочитой угрозой произнес я. – Вы имеете дело не с простодушным растяпой вроде Лося Мэллоя.
Это был выстрел почти наугад, и цели он не достиг. Женщина два раза мигнула и попыталась подпереть нос верхней губой. Показалось несколько грязных, похожих на заячьи зубов.
– Лося? При чем тут Лось? – удивленно спросила она.
– Его выпустили из тюрьмы, – сказал я. – Он разгуливает с пистолетом сорок пятого калибра. Утром Лось убил на Сентрал-авеню негра, потому что тот не мог сказать ему, где Вельма. А теперь ищет стукача,
Лицо женщины залила бледность. Она поднесла ко рту горлышко бутылки и забулькала. По подбородку потекла струйка виски.
– А фараоны ищут его, – сказала она и засмеялась. – Фараоны! Вот так!
Милая старушка. Мне нравилось сидеть с ней. Нравилось подпаивать ее для своих грязных целей. Я был отличным парнем. Я нравился сам себе. В моей работе можно столкнуться почти с чем угодно, но тут меня начинало поташнивать.
Я открыл конверт, который держал в руке, и достал глянцевую фотографию. Эта девица чем-то походила на остальных, но была не такой, гораздо симпатичнее. Выше талии на ней был костюм Пьеро. Взбитые волосы под конической белой шляпкой с черным помпоном были темного оттенка, значит могли оказаться и рыжими. Лицо было снято в профиль, единственный видимый глаз глядел игриво. Я бы не назвал это лицо очаровательным и неиспорченным, я не настолько разбираюсь в лицах, но смазливым оно было. К его обладательнице люди относились любезно, по крайней мере вполне любезно для того круга. И все-таки это было весьма заурядное лицо, смазливость его была стандартной. В любом квартале города такие лица встречаются десятками.
Ниже талии были главным образом ноги, притом весьма изящные. В нижнем правом углу снимка – подпись: «Навеки твоя – Вельма Валенто».
Я показал издали женщине фотографию. Женщина рванулась к ней, но не смогла дотянуться.
– Зачем было прятать ее? – спросил я.
Ответом было лишь тяжелое дыхание. Я сунул фотографию в конверт, а конверт в карман.
– Зачем было прятать ее? – снова спросил я. – Чем она отличается от остальных фотографий? Где эта девица?
– Умерла, – сказала женщина. – Хорошая была малышка, но умерла. Пошел отсюда, фараон.
Кустистые рыжеватые брови женщины зашевелились. Рука ее разжалась, бутылка упала на ковер и забулькала. Я нагнулся за ней. Женщина попыталась пнуть меня в лицо, но я увернулся.
– И все же это не объясняет, зачем вы ее прятали, – сказал я. – Когда она умерла? От чего?
– Я бедная больная старуха, – пробурчала женщина. – Отстань от меня, сукин сын.
Я стоял и глядел на нее, ничего не говоря, не зная, что сказать. Потом шагнул к ней и поставил плоскую, уже почти пустую бутылку на стол.
Женщина сидела, свесив голову. Приемник весело гудел в углу. По улице проехала машина. На окне зажужжала муха. После долгого молчания женщина зашевелила губами и, обращаясь к полу, извергла поток бессмысленных слов, из которых ничего не прояснилось. Потом засмеялась, откинула назад голову и распустила слюни. Потом ее правая рука потянулась
Женщина снова покосилась на меня, потом глаза ее закрылись, и она захрапела.
Возможно, она притворялась, но мне было все равно. Внезапно эта сцена опротивела мне до омерзения.
Я взял с кушетки шляпу, подошел к двери, отворил ее и шагнул на крыльцо. Приемник в углу продолжал гудеть, женщина негромко похрапывала в качалке. Я бросил на нее торопливый взгляд, потом прикрыл дверь, снова бесшумно отворил и опять взглянул на женщину.
Глаза ее были по-прежнему закрыты, но под веками что-то блеснуло.
Я спустился с крыльца и по растрескавшейся дорожке вышел на улицу.
В окне соседнего дома была поднята штора, узкое лицо жадно прижималось к стеклу, лицо старухи с седыми волосами и острым носом.
Любознательная старушка подглядывала за соседями. В каждом квартале есть хоть одна такая. Я помахал ей рукой. Штора опустилась.
Я сел в машину, подъехал к 77-му участку и поднялся на второй этаж в затхлый уютный кабинет лейтенанта Налти.
6
Налти после моего ухода, казалось, так и не шевельнулся. Он сидел на своем стуле в той же самой позе угрюмой терпеливости. Но в пепельнице прибавилось два сигарных окурка, а на полу стало больше горелых спичек.
Я сел за свободный столик. Налти взял фотографию, лежащую на его столе вниз изображением, и протянул мне. Это был полицейский снимок анфас и в профиль, с отпечатками пальцев внизу. Мэллой, снятый при сильном свете, казался совершенно безбровым.
– Он самый. – Я вернул фотографию.
– Мы связались с Орегонской тюрьмой, – сказал Налти. – Отбыл срок он почти полностью, ему немного скостили за хорошее поведение. Дела, похоже, идут на лад. Мы загнали его в угол. Ребята с патрульной машины порасспросили кондуктора в конце трамвайной линии на Седьмой стрит. Кондуктор упомянул об одном здоровяке, – видимо, это он самый. Сошел он на углу Третьей и Александрия-стрит. Теперь заберется в какой-нибудь старый дом, откуда съехали жильцы. Таких там много, от центра они теперь далеко, и жилье стоит дорого. Заберется, и мы его накроем. А ты чем занимался?
– Тот здоровяк был в шляпе с перьями и с теннисными мячами вместо пуговиц?
Налти нахмурился и сцепил пальцы на колене:
– Нет, в синем костюме. А может, в коричневом.
– Уверены, что не в саронге?
– Что? Ах да, шутка. Напомни в выходной, я посмеюсь.
– Это не Лось, – сказал я. – Он не стал бы ездить на трамвае. Деньги у него есть. Вспомните, как он был разряжен. И одежда явно шита на заказ, стандартные размеры ему не годятся.
– Ладно, смейтесь надо мной, – пробурчал Налти. – Чем ты занимался?