Прощай, молодость
Шрифт:
— Это неважно, — добродушно сказала она, — я всегда пользуюсь спичками.
Но я не обращал на это внимания — неважно, что она там делает. У меня не получилось сделать так, как мне хотелось. Я должен был небрежно наклониться к ней и уверенным жестом поднести зажигалку к сигарете, потом закрыть зажигалку со щелчком и подозвать официанта, попросив свой счет. Вместо этого мне пришлось тихо сидеть, воспользовавшись ее спичкой, и напряженно думать, что бы такое ей сказать.
Теперь она была настроена дружелюбно: мы могли общаться, поскольку она курила мою сигарету.
— Вы, наверное, художник? —
— Нет, — ответил я. — Но я пытаюсь написать книгу.
Она взглянула на меня серьезно.
— Должно быть, это очень трудно, — заметила она.
— Да, — согласился я.
Мне было жаль, что я не намекнул, будто мне пишется легко. Теперь она не поймет, что я занимаюсь этим всерьез.
— Я работаю над книгой всю зиму, — поспешно продолжил я. — Наверное, я слишком критически отношусь ко всему, чтобы позволить себе писать кое-как. Я рву очень многое из написанного, пока не остаюсь доволен.
— О, разумеется, — сказала она.
С какой стати она находит это естественным? В конце концов, многие писатели несутся во весь опор. Мне хотелось продолжить с ней разговор о моей книге. Хотелось, чтобы она сидела рядом и задавала мне вопросы. Но сначала нужно было поинтересоваться ее делами.
— А вы чем занимаетесь? — спросил я.
— Я занимаюсь музыкой.
— Как здорово!
— Да, мне очень нравится, — сказала она.
— У музыки и литературы так много общего, — заметил я, пытаясь снова подвести разговор к себе, — и, как мне кажется, Париж — самое подходящее место, чтобы этим заниматься. Как вы считаете?
— Париж очень милый, — ответила она. Мне показалось, что «милый» — неподходящее слово.
— Вы, верно, хотите сказать, что он полный жизни, потрясающий, — поправил я. — Что в Париже есть что-то такое, что все время подхлестывает, и никто не может спокойно сидеть и ничего не делать. Нужно работать, не отставать, сам воздух здесь наэлектризован.
Вдруг мне захотелось выговориться.
— И вы чувствуете это не только здесь, на Монпарнасе, — продолжал я, — на другой стороне тоже так. Нет ничего мертвого, отжившего, все сияет, все живое. Вы стоите на площади Согласия, как обычный турист, и смотрите на Елисейские Поля, на Этуаль — этот длинный склон, это движение, и что-то с вами происходит, так что вам хочется поднять лицо к небу и закричать.
Она улыбнулась как-то рассеянно, как будто я наговорил глупостей.
— Я предпочитаю жить за городом, — сказала она.
— О, конечно! — воскликнул я. — За городом прекрасно. Я люблю провести денек на природе, но жить там продолжительное время невозможно. Ведь там всегда одно и то же и ничего не меняется, а в Париже каждый день полон новизны, все время чувствуешь радостное волнение, и кажется, что в любой момент может произойти что-то грандиозное.
Она отвернулась, пожав плечами.
— Вы безумны, — коротко произнесла она, как бы отстраняя меня. Казалось, я говорил все это впустую.
— Где вы живете? — осведомился я.
— Я живу в pension de famille [24] на бульваре Распай, — ответила она. — Там довольно уютно, но они очень строги: не любят, когда поздно возвращаются. Не то чтобы я была против, поскольку
— Мне было бы достаточно того, что они возражают, — заметил я. — Я бы не допустил, чтобы меня связывали. У меня комната на улице Шерш-Миди. Не бог весть что, но я волен поступать как заблагорассудится.
24
Семейный пансион (франц.).
— Я понимаю, — сказала она.
— Замечательно, — продолжал я, — когда ты не связан какой-то службой, откуда нельзя отлучиться. Видите ли, когда я пишу, то могу сам распределять свое время. Могу работать, а могу и расслабиться — как захочу. Я ухожу в любое время, когда захочу, и забегаю куда-нибудь выпить.
— Меня бы это слишком отвлекало от дела, — вставила она.
— О господи, нет, ничуть! — возразил я со смехом. — Как только с этим освоишься, можно все выкинуть из головы и отлучиться в любую минуту. Потом, когда возвращаешься, просто подхватываешь нить и продолжаешь с того места, где остановился.
Я не мог разобрать, произвел я на нее впечатление или нет. Она смотрела на меня, но взгляд у нее был отсутствующий. Я подумал, что, если продолжу говорить, она будет и дальше смотреть так на меня. Это было потрясающе. Я постарался говорить еще более монотонно, чтобы она не очнулась от своих грез.
— Ни к чему ожидать, пока появятся идеи, — говорил я тихо, — иначе можно сидеть и ждать весь день. Нужно себя заставлять — точно так же, как каменщик заставляет себя класть кирпичи. Полагаю, так же обстоит дело и с вашей музыкой: вам нужно упражняться, играя гаммы и арпеджио, пока не явится какая-нибудь мелодия, приплыв по воздуху. Вы упорно работаете…
Казалось, она не замечает, какую чушь я несу. Она просто смотрела куда-то вдаль, сквозь меня, и я знал, что через минуту не смогу больше говорить. Мне просто придется поставить локоть на стол и, подперев голову кулаком, пристально смотреть на нее, совершенно растерявшись. Это нечестно — смотреть так, как она. Несправедливо делать вид, что мы просидели весь ленч молча. Никто в мире не смог бы наговорить столько чуши, как я тогда.
— Вы любите сельскую местность, — говорил я, — и, наверное, вы абсолютно правы. У вас такой отстраненный вид, будто вы не имеете ничего общего с этой суетой, вы должны жить неторопливо, вы должны… Не знаю, что вы должны делать. Послушайте, разве вы не рады, что кончилась зима?
И тут она засмеялась, как будто вдруг проснулась и снова заметила меня.
— Какое это имеет отношение ко всему, что вы говорили? — спросила она.
— Очень большое, — ответил я, — но я не смогу объяснить. Да и, в любом случае, вы, быть может, и не поняли бы. О, я чувствую себя сегодня великолепно. Почувствовал себя просто потрясающе, когда проснулся сегодня утром. Высунулся из окна, на улице не шел дождь, и на противоположном тротуаре было солнечное пятно, а девочка без шляпы бегала с собакой. У воздуха был чудесный запах, свежий и вкусный, а ветер трепал полосатые маркизы кафе. Лужи на улице были голубые, совсем как небо.