Прощай, молодость
Шрифт:
С самого начала мы были вместе, в одной вахте, и ели рядом, принося еду в оловянной миске с камбуза в кубрик, разгуливали ночью по палубе, беседуя или молча, и понемногу учились норвежскому и датскому у своих товарищей.
Я научился стоять на вахте у штурвала вместе с другими, и мне казалось, что это величайшее достижение моей жизни: чудесная, ясная ночь в Балтийском море, по пути из Финляндии в Лондон, при попутном ветре, и вокруг — черная гладь моря, и высокие мачты указывают на звезды.
Я слышал дыхание ветра в парусине, чувствовал сопротивление штурвала, смотрел на компас при свете нактоуза, сверяясь с курсом, и в море не было ни звука, ни движения — лишь наш парусник шел вперед, и я знал, что эта
Джейк пришел меня сменить и некоторое время наблюдал, как я стою, небрежно опустив руки на штурвал, словно родился моряком. Я, конечно, немного позировал перед ним и перед собой, а потому не мог не улыбнуться от его взгляда — красота этой минуты делала меня счастливым. Он не стал смеяться надо мной и только сказал: «Ты счастлив, Дик, не так ли?» Он знал, что это так.
Пролетали дни и ночи, мы шли из Гельсингфорса в Копенгаген, чтобы сгрузить там древесину; куда пойдем дальше, было неизвестно. Ходили слухи, что мы направимся вдоль побережья с балластом и будем ждать там своей очереди на фрахт.
Нам с Джейком это было безразлично, так как у нас не было никаких планов. Мы собирались воспользоваться первым подвернувшимся случаем продолжить путешествие, а когда надоест, отдаться на волю случая, работать или оставаться праздными — как заблагорассудится. Как я уже говорил, дул попутный ветер, и мы быстро дошли до Копенгагена. Небо в грязноватых тонах, множество яхт спешит к причалу, погода испортилась. Яхты следовали друг за другом вплотную при неярком свете, это было красивое зрелище.
Солнце зашло, небо стало серым, и я увидел город Копенгаген сквозь пелену дождя, мягко падавшего на башни и красные крыши.
Эта панорама чем-то напоминала Англию.
Я был радостно взволнован, как школьник на каникулах. В тот вечер мы с Джейком сошли на берег вместе с остальными моряками и направились прямо в Тиволи — копенгагенский парк развлечений, где было полно аттракционов. Мы сорили кронами, не заботясь о ценах, катались на американских горках, метали дротики, разглядывали себя в кривых зеркалах, ездили на смешных маленьких автомобилях, управляемых электричеством, глазели на девушек на танцплощадке. Некоторые ребята отважились рискнуть, но я оробел, держался возле Джейка, притворяясь, что танцы меня не интересуют. Все время шел дождь, мы шлепали по лужам, в которых отражались огни Тиволи, зеленые и золотые; оркестр играл танцевальную мелодию, которая мне очень понравилась.
Мы с Джейком отправились исследовать улицы города, и, когда я покидал Тиволи, в ушах у меня все еще звучала танцевальная мелодия. А еще мне запомнилась девушка с большой копной золотистых волос, которая обернулась и внимательно посмотрела туда, где несколькими минутами раньше стояли мы. Казалось странным, что я не пошел вместе с другими парнями в круг танцующих — то ли от робости, то ли от желания во всем походить на Джейка, которому захотелось отыскать рыночную площадь, мощенную булыжником, и какой-то причудливый мостик над каналом. Мы долго бродили по улицам под дождем, пока я не устал. После всех волнений накануне вечером я расклеился, а Джейк, судя по всему, готов был продолжать прогулку всю ночь, проявляя страстный интерес к архитектуре Копенгагена и любуясь деталями каждого старинного здания. На этот раз наши настроения не совпали — быть может, впервые за все наше знакомство. Правда, мне удалось скрыть это от него.
Я не мог забыть о том, что это Моя первая ночь в Копенгагене, что я — моряк, сошедший на берег, и каждая минута должна быть проникнута духом приключения. Но мы всё брели по мокрым улицам, которые вполне можно было при таком свете принять за улицы провинциального английского города. Я не знал, хочется ли мне познакомиться с девушкой, или выпить, или ни того и ни другого, но в чем я был уверен — мне хочется
Мы вернулись на пристань, когда прекратился дождь и светало.
Ребята уже сидели в шлюпке, решая, стоит ли нас ждать. Почти все были навеселе, и молодой норвежец, владевший английским, поведал мне с сонной ухмылкой, что подцепил самую лучшую девушку в Дании и отправился к ней домой. Все смеялись над ним и уверяли, будто он так напился, что был ни на что не способен. Потом они принялись болтать на своем языке, и я, наблюдая за ними, чувствовал себя глупо, так как не понимал, о чем идет речь. Мне бы тоже хотелось быть пьяным и приятно усталым, кое-что узнав о датских девушках. Закуривая сигарету, я бросил взгляд в сторону Джейка, сидевшего на носу шлюпки. Обхватив колени, он уткнулся в них подбородком и, прищурившись, смотрел туда, где над водой занимался холодный чистый рассвет. Я знал, что его мысли обращены к Копенгагену, еще окутанному серой дымкой, к зеленой полосе на небе и к красивому шпилю и он не прислушивается к нашей болтовне и смеху.
Мелькнула мысль, что мы похожи на стаю гогочущих гусей, и я перестал смеяться. Я завидовал и настрою Джейка, и веселости ребят, было тоскливо, потому что, как ни посмотри, вечер у меня прошел неудачно.
В Копенгагене нам пришлось туго. Почти все время мы занимались разгрузкой нашего барка, а когда выгрузили весь лес, пришлось повозиться, правильно размещая балласт. При такой работе редко появлялось несколько свободных часов, чтобы сойти на берег. Я с облегчением вздохнул, когда мы снова подняли якорь и вышли в открытое море, а Копенгаген остался за кормой, позади завесы дождя.
Дул легкий бриз, и мы подняли все паруса. Джейк крикнул мне сверху, перегнувшись через нок-рею и указывая на горный хребет: «Это Эльсинор!» Я не смог сдержать улыбку — он был так взволнован — и снова подивился на этого человека, который был и моряком, и боксером, состязавшимся на приз, убил своего друга из-за крушения идеала и провел семь лет в тюрьме, который любил меня и столько знал о Гамлете.
Недолго мне пришлось ломать голову по этому поводу: помощник капитана окрикнул нас с полуюта, сложив руки рупором, а я уже достаточно знал по-норвежски, чтобы понять, что он ругает нас и требует, чтобы мы работали как следует, а не спустя рукава. Я вцепился в рвущуюся из рук парусину и веревки, затвердевшие от дождя и долгого лежания в гавани, и из-под сломанных ногтей у меня сочилась кровь.
Как мы и предполагали, «Хедвиг» направлялся в порт приписки, Осло, и многие ребята собирались покинуть парусник, как только он станет в док, и какое-то время провести на берегу. Барк должны были отремонтировать в сухом доке, прежде чем его снова зафрахтуют. Это могло продлиться несколько недель, так что команда в любом случае получала расчет. Матросы могли наняться на другое судно, как только у них кончатся деньги, если «Хедвиг» еще не будет готов. Это стало понятным из разговоров на датском и норвежском, которые велись в кубрике, и мы с Джейком в свободное от вахты время обсудили этот вопрос. Растянувшись на койке и закинув ноги на переборку, он курил сигарету за сигаретой; я лежал ниже, подложив руки под голову, и смотрел на качающийся фонарь, струйки дыма и лица спящих моряков.
— Давай отставим море на некоторое время, — сказал Джейк. — Я куплю карту, как только доберемся до Осло, и мы направимся в глубь страны — конечно, на север, в горы.
— Хорошо, — согласился я.
— Мне все равно, как добираться, а тебе? Может, пойдем пешком или поедем верхом, а может, будем трястись в грузовике. Не стоит об этом беспокоиться, правда? — спросил он.
— Конечно.
— У меня есть немного денег, — продолжал он. — Вообще-то не так уж много и нужно. Вот в чем преимущество тюрьмы, Дик: никаких тебе расходов, а остаток на счете в банке неуклонно возрастает.